Книга_детства.pdf

Эта книга рассказывает о жизни глухой тверской деревушки в
трудные послевоенные годы. В ней ничего не придумано, ничего
не прибавлено – я писал только то, что сохранила моя память.

Transcript

1. 1 К н и г а д е т с т в а Вышний Волочек 2015 Евгений Ступкин
2. 2 © Е.И. Ступкин, 2015 © Издательство «Ванчакова линия», 2015 © Ржевская типография, 2015 Ступкин Е.И. С88 Книга детства. Под общей редакцией Е.И. Ступкина. – Вышний Волочёк: Ванчакова линия, 2015. – 112 с., 93 илл. ББК 84(2Рос=Рус)6(Кр) С88 ISBN 978-5-903791-39-5 Моим внукам Жене, Егорке, Гаврюше, Ксюше, Софийке, Таисье и Ярику
3. 3 Вступление Эта книга рассказывает о жизни глухой тверской деревушки в трудные послевоенные годы. В ней ничего не придумано, ничего не прибавлено – я писал только то, что сохранила моя память. Я люблю работать на земле: копать, косить. Это, наверное, передалось мне от многих поколений предков-крестьян. Зани- маясь изысканиями в архивах, я добрался по некоторым линиям своей родословной до пятого колена. Мои предки владели раз- ными необходимыми на селе ремеслами и рукоделиями: прадед Иван мастерил звонкие горшки и кринки; прадед Василий строил избы, сараи да гумна; дед Павел шил для всей округи овчинные полушубки, кепки-восьмиклинки, штаны и рубахи; дед Петр гнул колеса к одрам и телегам; отец тачал сапоги и занимался пчелами, прабабушки Анна и Анастасия, бабушка Фиёна и мама ткали, пряли, вязали. И еще все мои предки крестьянствовали, все без исключения трудились на земле. Я успел многое застать из того, как жила деревня в старину: в год моего рождения, в 1947 году, умерла наша соседка, жившая в курной избушке, топившейся еще по­ -черному; на Самсоновой ладони молотили цепами рожь; мужики вручную крутили на улице веревки, на высоких козлах трехручной пилой готовили из свежесрубленных лесин байдак; мама на ткацком стане ткала пестрядину, из которой шила потом рубахи; жали серпами рожь, теребили руками лен, давили на ручном прессе масло из льняного семени, мололи на ручных жерновах зерно... Так жила деревня до нас и сто, и двести лет назад, детство мое и моих сверстников проходило так же, как и у наших родителей, дедов и прадедов. У детства свои мерки, свои ценности, свои законы и герои. Но и нас обжигали бушующие среди взрослых беды, и на нас ложилась своя доля повседневных крестьянских забот. Сегодня места, где прошло мое детство, почти обезлюдели, заросли лесом поля. Деревню моего детства уже не возвернуть, она останется только в нашей памяти да в наших книгах. Но село, конечно уже в другом обличье, обязательно возродится: земля не может пустовать вечно. Евгений Ступкин, член Союза писателей РФ
4. 4 Деревенька моя Бывший Весьегонский уезд считался в Тверской губернии глухим медвежьим углом, а наша деревня Поповское, стоящая на самой границе с Ярославской областью и отделенная десятками верст от ближайших крупных сел и поселков, получалась совсем уж дремучим затерянным местом. Насчитывалось в нашей деревеньке всего около десятка домов, разбросанных без всякого порядка на берегу небольшой речушки Болонинки. Сразу за речкой на высокой длинной гряде большое, почти километр, село Болонино. На другом конце села, в его куль- турном центре, располагались начальная школа, лавка и церковь. Болонино, вероятно, от «болоно» – так в наших местах назы- вали шишку на голове, на месте укуса или удара, а здесь это слово обозначало «высокое место». Особенно крутой склон к речке – обрыв, на котором не росла даже трава, находился за церковью. Это постоянное место детских игр мы звали Глинницей. Деревеньку нашу с трех сторон окружали поля, а с юга протекала Болонинка. Самой дальней от реки стояла изба бабушки Фиёны и деда Павла, а следующей – наша. Между домами располагалась общая для двух хозяйств усадьба. Улицы, хотя бы одной, в нашей деревне не существовало во- все. Траву в начале лета, правда только на силос, косили в самой деревне. Совсем маленьким, лет, наверное, трех-четырех, я помню уже нежилые, без дверей и окон дома: Лябин, большой, со све- тёлкой, стоящий через дорогу, ближе к речке; второй, напротив нашей избы, – совсем небольшой домишко бабушки Евланьи, да еще Фитилилов — недалеко от дедушки Павла. Тогда о каком- то подобии ряда еще можно было говорить, да и то с натяжкой. А когда через пару лет все эти ветхие постройки разобрали, то деревня стала такой, какой она и оставалась всё мое детство и от- рочество – до 1963 года, когда после восьмилетки я уехал учиться в лесной техникум.
5. 5 Печка-матушка В деревенских избах печь главенствовала в доме: она круглый год обогревала и сушила избу, она и болезни правила, и баней служила. В печи готовили пищу и для себя и для скотины, на ней спали... И всё это она – «печка-матушка», как называл ее мой отец. У деревенской печки даже фундамент строился свой, от- дельный от дома. Клали печь, точнее сбивали, из самодельного сыромятного кирпича. Потом постепенно протапливали, про- каливали, и получался единый монолит, который уже не брало ничто: ни вода ­ – в печи всё семейство и мылось и парилось; ни время ­ – служила она хозяевам, пока стояла изба, и нередко воз- раст печи переваливал за сто лет. Отец, приходя с работы, сразу забирался на печь греть поясницу и ноги. Целый день на улице, да в стужу, – к вечеру фронтовые раны начинали серьезно беспокоить. Ребятишек тоже частенько отправ- ляли на печь, когда загоняли с улицы домой. А если при- болел, прозябнул на морозе, осо- бенно в ветерок, – дома горячего мо- лока или чаю с медом и на печь, под ватное одеяло, а еще лучше под шубу. Прогрелся, пропарился – сле- заешь с печи как новенький. Каждый вырос- ший в деревенском доме, около печ- ки и на ней, всю жизнь помнит и хранит ее благодат- ное, живительное и ласковое тепло. У этой печки моя мама обряжалась больше 40 лет
6. 6 Первая фотография Фотографий моего детства имеется всего две. Первая из них, дошкольная, сделана в августе 1953 года. Вторая – летом 1957-­ го, когда я за- кончил второй класс. Потом фотограф приезжал в нашу деревню еще и летом 1960 года, но я как раз лежал в больнице. Мастера этой профессии добирались до нашей деревеньки редко. Причина проста: до железной дороги 22 километра и едиственный транспорт — лошадь, запряженная в телегу или сани. Зимой по хорошей дороге доезжали до станции зимой часа за три, летом — за 3,5­ – 4, а весной и осенью, по непролазной грязи, уходило чуть не вдвое дольше. Что касается сообщения с городами Красным Холмом и Весьегонском, то 70 верст, отделя- ющие наш колхоз от них, преодолевали на гусеничном тракторе целый день, а по бездорожью еще и часть ночи прихватывали. На единственной в колхозе «Вперед» полуторке иногда получалось еще дольше. Но и на тракторе и на машине ездили в города только по крайней нужде. Так что оставался один путь добраться в нашу глушь — железнодорожная станция Овинище-1. Поселок Овинищи служил райцентром примерно до 1955 года, то­ есть половину моего детства – я и родился в Овинищенском районе. Туда наш колхоз сдавал все поставки государству, для чего на станции работали приемные пункты: Заготскот, Заготзерно, Заготсено; возможно, существовали и еще какие­ -то «заготы». Первый приезд фотомастера случился в августе, когда устанав- ливалась самая хорошая дорога. Сначала он работал в селе, потом перебрался к нам. Пока он выполнял зааказы в Болонино, наше Поповское готовилось к «фотосессии», как к большому празднику: одевали самую срядную одежду, причесывались. Мне тоже надели новую рубаху и свитер, причесали волосы. Не нашли только Вовку, который уже успел убежать на улицу. Место для съемки выбрали у Кондратьевой избы – напротив глухой, без окон стены, выходишей на улицу. Мастер установил аппарат на треногу, долго его регулировал, потом объяснил, кому, где и как встать. Когда уже подошла очередь сниматься нашей семье, отыскал- ся и Вовка – в своем обычном уличном наряде: драном древнем пальто нараспашку, рваных штанах и босиком. Так его и сфото- графировали, только, чтобы скрыть заношенную до дыр рубашку,
7. 7 застегнули у пальто верхнюю и единственную пуговицу – она потому и сохранилась, что никогда не застегивалась. Меня из­ -за старых с огромными заплатами штанов – новые мне сшили только через год, к школе – поставили во второй ряд. Когда все приготовились, фотограф, взявшись за крышку затво- ра, строго сказал: «Всем смотреть сюда, сейчас вылетит птичка». Потом снял крышку с объектива, сделал ею быстрый круг в воз- духе и снова надел. Но птичка не вылетела... Я потом еще долго пытался выяснить, почему же она так и не вылетела и куда делась. Через десять лет, после поступления в техникум, мне купили мой первый фотоаппарат «Смена-2», и с лета 1964 года семейную фотолетопись я стал вести уже сам. Август 1953 года. Вовка, я, мама, сестра Шура
8. 8 Зимнее утро Самые мои первые детские впечатления связаны с зимним утром. Зимой в морозы мы все трое: я и мои старшие, сестра Шура и брат Вовка, – спали на печке. Мать с отцом ноче- вали внизу, на единственной в доме кровати. Шурка из ребятишек встает раньше всех – в 1948 году она пошла в первый класс, – а мы с Вовкой лежим до победного, пока мать не про- топит маленькую печку и в избе станет теплее. Большую печь мама затапливает рано, ког- да мы еще спим, и в первую очередь ставит подогревать воду для молоденьких ягнят и теленка. Накинув заношенную до заплат фуфайку и сунув на босу ногу валенки, идет обихаживать* скотину: поит корову Цыганку и овец, кладет всем сена – овцам отаву*, а Цыганке покрупнее. Потом доит корову. Возвращаясь из хлева, мама при- носит с собой целую волну холода, запахи сена, парного молока и навоза. Процедив молоко и разлив половину его по кринкам, а остатки в большую старую кастрюлю для теленка, принимается готовить картошку. Лезет за ней в подпол, и, когда открывает каржинку*, оттуда тянет затхлостью, застарелой сырой гнилью и подбродившим медом. С собой она берет фонарь, с которым ходит к скотине, и вместе с ней от фонаря по стенам двигаются огромные причудливые тени. Мы с Вовкой уже не спим, но лежим тихонько. Печь понемногу нагревается и нам становится всё теплее под стареньким лоскут- ным одеялом. Кроме него и ветхой одежды, никаких постельных принадлежностей на печи нет. Рядом в уголку квашня, от которой терпко пахнет вчерашним тестом, на плечиках* сохнут ольховые дрова для маленькой печки. Если в темноте уткнуться в эти по- ленья лицом, от них идет такой сладкий лесной дух, что сразу начинает чудиться лето. Вымыв картошку, мама наполняет ею два чугунка: большой, ведерный, для скотины и второй поменьше для себя – и ставит их в печь. Закончив с картошкой, затапливает маленькую печку, и комната начинает теплеть быстрее. Мебель у нас такая же, как и в большинстве домов нашей деревни: железная кровать, старенький стол, две лавки; стены чистые, ничем не оклеенные. Оклеили их, когда я уже учился в Мартынове, тогда же появились и два стула. Мамкин фонарь
9. 9 Мы в одних рубашках – штанов в избе нам не положено совсем – спускаемся на пол. Окна еще темные, морозные узоры на них в полумраке кажутся вытканным кружевом, как на пасхальном полотенце. Из-за наглухо замерзших окон в избе сумрак даже днем – слой льда и инея такой толстый, что протаять на стекле дырку удается не всегда. В большую стужу приходится сидеть дома: латаные-перелатаные валенки, доставшиеся нам с Вовкой от старшей сестры, одни на двоих, но Вовка постарше, и мне они достаются реже. Мы получаем по кружке молока и по куску черного хлеба. Хлеб едим не очень охотно: он сыроватый и плотный да еще и царапает рот – для объема мать добавляет в него разные не очень вкусные добавки: мякину, отруби, высевки. В 1949-1950 годах жили очень голодно, хлеб в болонинской лавке продавали редко, а зерна, выданного по трудодням, едва-едва хватало до Нового года. Вы- кручивались по-разному: добавляли в муку отруби, мякину, иногда умудрялись украсть в колхозе немного зерна или высевок, просто обходились без хлеба – картошка, огурцы, грибы. И уж совсем плохо жилось семьям, где не было молока. * Обихаживать, отава, каржинка, плечики – курсивом выделены мест- ные слова и обороты речи, объяснение которых приводится в словарике на стр. 92-93 Рис. Л. Константинова
10. 10 За горохом С трех сторон наше Попоськово окружали колхозные поля. Бабушкин дом стоял самым дальним от реки, и сразу же за его ого- родом начиналась Прокопёлда. В 1951 году Проккино поле засеяли горохом и викой. Представьте себе: целая Прокопёлда – огром- ное, в тыщу раз больше мамкиной грядки поле гороха, сладкого, молочного… Правда, ходить туда запрещалось строго-настрого… Но что могло удержать голодную ребятню?! Тем более взрослые за это хоть и ругали сильно, но до ремня дело не доходило. На гороховое поле меня, четырехлетнего, без порток и в одной старенькой, с короткими рукавами рубашонке, привела старшая сестра Шурка, которой исполнилось уже 10 лет. Посадила в па- хучие заросли вики и гороха и еще раз объяснила, как я должен себя вести и что говорить, если поймают. Затем вся компания разбрелась, выискивая места получше. День стоял погожий, солнечный, вокруг море нежно-голубого отцветающего гороха и душистой вики, стрекот кузнечиков, в знойной синеве неслышно хороводили стрекозы, занимались своим привычным делом разноцветные бабочки. Погруженный в эти убаюкивающие звуки и запахи, я ничего не видел и не слышал, полностью занятый «кражей колхозного добра»: зубами раздирал плотные стручки, выбирал из них сладковатые недозрелые горо- шины и с удовольствием ел. Кроме меня, никто горох прямо на поле не шелушил. Все старались успеть побольше нарвать стручков и скласть их за пазуху – у мальчишек подпоясанная веревочкой рубашка заправлена в штаны, а у Шурки платье тоже с пояском. Колхозное добро в те годы охраняли от колхозников и их ре- бятишек специально наряженные объездчики, которым ставили за это каждый день по целому трудодню. 1951-1952 годы остались для деревенских жителей как самые тяжелые и голодные. Поза- рившихся на колхозное добро жучили шибко, спуская с виновных по несколько шкур. Поля вокруг нашей деревеньки, в том числе и Прокопёлду, охранял Сашка Мизонов. Он-то и застал нашу ораву на поле. Заметив объездчика, все, кроме меня, убежали и спрятались, а я так и продолжал срывать стручки гороха. Когда передо мной не- ожиданно остановилась лошадь и с нее спрыгнул мужик, я сразу вспомнил Шуркины наставления и испугался очень сильно. Сто- рож допросил, чей я, и привел меня, горько рыдающего, домой вместе с несколькими стручками гороха*.
11. 11 Закончилось это «гороховое» дело для меня большими слезами, для Шурки серьезной головомойкой, но обошлось вроде бы без ремня, а шестилетний Вовка наказания вообще избежал. А вот для моих родителей всё могло кончиться и судом**. * О Сашке Мизонове мне рассказала году, наверное, в 1995-м моя мама. А еще она рассказала, что, когда он привел меня домой, я только плакал и повторял: «Я сам, я сам». ** Указ «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» от 4 июня 1947 года: «Кража, присвоение, растра- та или иное хищение колхозного, кооперативного или иного общественного имущества карается заключением в исправительно-трудовом лагере на срок от пяти до восьми лет с конфискацией имущества или без конфискации». Рис. Л. Константинова
12. 12 Живодёров дом В чужие избы деревенские ребятишки попадали редко – раз- ве что вместе со взрослыми. А я после шестого класса помогал старшему брату Вовке пасти овец и коз, и потому мне привелось вечерять во многих болонинских домах и почти во всех соседней деревни Крапивкино. Кормившиеся по череду пастухи обходили за лето дома всех имевших скотину. Избы эти, в подавляющем большинстве неказистые снаружи и нищие изнутри, ничем не отличались от таких же изб в густо рассыпанных по всей нашей округе деревеньках и селах. Дома побольше, многие из которых пятистенки, по переду в четыре, а то и пять окон, строились еще до революции, но большинство из них уже состарились, пообветшали – особенно оставшиеся в войну без хозяев. Другие, поновее, построенные при советской власти, сильно отличались от первых: похожие друг на друга как близнецы – как правило, в три окошка, сложенные из плохонького леса и размерами много меньше. Внутри такие «хоромы» имели одну комнату и кухню, отгороженную иногда даже не переборкой, а ситцевой занавеской. В комнате, в правом от входа, красном углу – божница, под божницей стол, над ним висячая керосиновая лампа, вдоль стен лавки (в домах побогаче встречались и стулья, но редко), справа железная кровать, слева печь. В переду, слева у занавески, – большой сундук с нижней одеждой (иногда, в старых домах почаще, шкаф или горка), на стенах, нередко без обоев, – две-три рамки с фотографиями или бумажными иконками. В старых – зачастую в полдома полати, а у печи – каржинка, слу- жившая и входом в подполье, и лежанкой. Кухня, представляющая собой закуток размером с печку, тоже везде одинакова: стол да суни- ца; над столом, под потолком, полица – хлебная полка; над суницей – посудная. Ларь с мукой и прочими запасами стоял в коридоре. Во время службы пастухом не удавалось побывать только там, где не держали скотину, – обычно это одинокие старики. В один из таких домов я попал еще совсем маленьким, задолго до пастуше- нья. В этой стоявшей на прогоне, наискосок от церкви, избе жил Живодёров Гаврила. Живодёровы – деревенская кличка, данная, видимо, в наказание за скупердяйство. Всю жизнь Гаврила про- жил один – изредка приезжал только младший брат Сергей, тоже одинокий и такой же жадный. Жил хозяин в зимней половине – совсем небольшой комнатенке, размером чуть больше кухни. Печка, две лавки да стол, одно окно – убранство почти такое же,
13. 13 как и везде, только Гавриловы «палаты» мало походили на жилье своей запущенностью и грязью – вместе с ним в этой же каморке всё холодное время года жили несколько куриц и петух. Спал он на печи, не раздеваясь, а в холода забирался внутрь русской печки и тоже прямо в одежде. Наш собственный дом, как и избы других хозяев, державших скотину, имевших детей и круглый год, без выходных и отпусков, батрачивших в колхозе, не блистал чистотой. Большая чистота в деревенских избах случалась только по большим праздникам, в остальное время блюсти ее не очень удавалось. В доме Живодёровых и мне привелось побывать вместе с от- цом – деревенские мужики иногда ходили туда играть в карты. Как только мы вошли к Гавриле, я сразу же стал проситься назад из-за тяжелого, перехватывающего дыхание запаха. Ушли мы с отцом не сразу, и, чтобы я не канючил, отец пообе- щал показать Гаврилову переднюю избу. И вот эта летняя половина поразила меня намного больше, чем сидящие на шестке тютиньки в зимней. Там всё оказалось необычным и до того не виданным: красивая резная дверь с бронзовой ручкой, крашеные полы, вен- ские стулья, резная горка с зеркалами и стеклянными стенками. Я пробыл в этой чудесной комнате всего чуть-чуть – постоял буквально несколько минут у самой двери. Сам Гаврила заходил в летнюю половину крайне редко и почти никого туда не пускал. Только через 60 лет я узнал, что вся обстановка летней половины досталась Живодёровым от старых хозяев – здесь до революции жил болонинский батюшка отец Феодор Зосимовский. Живодё- ровы этот дом купили уже в начале 30-х годов. Точно такая же печь стояла и в каморке у Гаврилы Живодёрова
14. 14 Новый год В послевоенной деревне после долгого запрета праздник этот только-только возрождался. Сначала на него в начале войны 1914 года покусились лжепатриоты – как видно, дураков хватало и в те времена. Большевики же, придя к власти, и вовсе его за- претили. Вернулся он к ребятне только перед самой войной, но в нашу глухомань по-настоящему так и не добрался. Хорошо помню свою первую новогоднюю елку. Случилось это событие в декабре 1949 года. Старшая сестра Шура ходила в Бо- лонинскую начальную школу. Она и взяла меня, двухлетнего, на праздничный новогодний вечер. Чтобы не мешал, меня посадили в угол, загородили стульями... и забыли. В большой комнате с огромными окнами в самом центре стояла красивая и высокая, до самого потолка, елка, вся в игрушках, за- манчиво и терпко пахнущая смолой и лесом. Рассматривал я ее долго, потом мне захотелось быть около нее вместе со всеми. Но самостоятельно выбраться из своего угла я не смог. На стоящих рядом с моей «клеткой» стульях кучами лежала одежда, и я из-за нее видел только спины взрослых да слышал голоса веселящихся у елки ребят. Пробовал звать сестру, но никто ко мне так и не подо- шел. Я досыта наплакался, описался с горя и уснул прямо на полу. Новый год и во времена моего детства, и сегодня – праздник в первую очередь юного населения. Полноправным участником ново- годнего веселья я стал только через шесть лет после первой встречи с елкой. Подготовка к новогоднему празднику начиналась для нас с изготовления елочных игрушек – большую часть из них мы масте- рили сами. Покупные, в основном довоенные, изготовленные из картона или прессованной бумаги, встречались редко. Целый месяц мы резали и клеили – материалом нам служили старая бумага да де- ревянные палочки и лучинки. Снежинки и звездочки самых разных размеров и форм, звери и животные, но больше всего готовилось на елку бумажных фонариков и цепей-гирлянд. Хорошо помню, с каким старанием я мастерил всё это из старых газет и тетрадей, склеивая нарезанные полоски холодной вареной картошкой. Кроме игрушек мы еще готовили праздничный концерт. На- роду в новогодний праздник набивалось в наш школьный класс битком, оставалось только небольшое пространство около елки, где «артисты» читали стихи и показывали небольшие сценки. При- нимали нас всех очень хорошо. Мамы и бабушки, составлявшие большинство зрителей, громко обсуждали каждое выступление.
15. 15 Самая же приятная часть праздника состоялась перед концер- том: первоклашкам вручили подарки – по 50 грамм конфет-по- душечек. Деньги на подарок собирали с родителей – по 47 коп. Заветные пакетики получили только первоклассники – «старшим» учащимся новогодние гостинцы уже не полагались. На концерте я выступал несколько раз: читал стихи про Новый год, показывал сценку про двоечника, а в перерывах между «номера- ми» ел подушечки. Расфасованные в пакетики из сероватой плотной бумаги без всяких надписей и рисунков, как же они восхитительно пахли и какие оказались вкусные! Правда, после съеденной голью горсти конфет захотелось пить, но это лишь слегка омрачило празд- ник. Все меня хвалили, особенно за стихи, всё было прекрасно... Расплата наступила, когда стали собраться домой. Шурка по- требовала конфеты, и, когда узнала, что их нет уже совсем ни одной, я едва избежал порки. Как оказалось, мама 50-граммовый пакетик подушечек пообещала поделить на всех нас – меня, третьеклассника Вовку и семиклассницу Шурку... Через 15 лет Болонин- скую начальную школу за- крыли. Я после техникума работал лесничим на Севере и в отпуске зашел в свой класс – он стал совсем­ совсем маленьким, с низким потолком, до которого я лег- ко дотянулся рукой. Только окна нашей школы остались большими и светлыми, как и тогда, в детстве, – намного больше окон наших дере- венских домов. Бумажные цепи и фонарики – елочные игрушки моего детства
16. 16 Не взанарок Кто не помнит горчайших мгновений детства, когда тебя не поняли, не выслушали, не разобрались, да еще и наказали... Руки продолжают защищаться, в глазах слезы, а губы шепчут: «Не вза- нарок я, не взанарок...» Мне около пяти лет, потому из одежды только легкая рубашонка. Подоконники в старом доме совсем низкие, но без подставки еще не попасть. Забрался, прогнал грызшего листок котенка и на обратной дороге задел цветок. Старенький горшок вдребезги – и немедленно последовавшее наказание от старшей сестры по голой заднице. Слез больше от обиды: «Не занарок я, Шурка, не занарок...» Уже седьмой год. В избе внутренние рамы в морозы покрывались таким толстым слоем льда, что даже днем стоял полумрак, да и улицу совершенно не видно. Стекло протаивал дышком и пальцем, тер долго – палец замерз. Стал помогать отцовским сапожным шилом. Стальным шилом по мерзлому стеклу... нажал-то вроде чуть-чуть – стекло пополам. Ужас случившегося, невозможность возврата охва- тывает жаром, желание убежать, спрятаться, но мать уже от печки, в руках тряпка: «Сколько раз говорила, сколько раз!..» – «Мама, я ведь не взанарок...» Это стекло в окошке рядом с божницей всё мое детство так и оставалось разбитым. В послевоенной глухой деревне оконное стекло являло не просто ценность, а ценность абсолютную: в нашу болонинскую лавку его просто-напросто не привозили, да и купить было не на что. На рубеже «взанарок – не взанарок», «нарошно – не нарошно» глохли даже, казалось бы, совсем неразрешимые детские ссоры и обиды, и, наоборот, переходили в рукопашные схватки поначалу совершенно невинные. В Ильин день с утра играли на Офонасиной ладони в прятки. Играли там очень редко – по правде, я больше и не помню. Мы с Ванькой Сергеичем убрались в ригу, вода прошел мимо – стали выскакивать, я первый. Дверку по привычке толкнул сильно, а она легко открылась, резко пошла обратно и – Ваньке по лицу. Падая через высокий порог, Ванька разорвал о гвоздь новую срядную рубаху, вся одежда в грязи, на лице кровавые царапины. «Ванька, я не взанарок. Честно!» И хоть мы с Ванькой уже совсем большие – оба перешли во второй класс, – слез лилось немало. Не от боли – с горя. По- том, конечно, состоялись длительные разборки с родителями,
17. 17 Ваньке попало и ремнем, но между нами отношения остались нормальными. После детства прошла уже целая жизнь, выросли дочери, подрастают семь внуков. Но случается, накатывает на тебя, за- полняет доверху искренняя детская горечь и обида: не так ис- толковали, совсем наоборот поняли, а речь-то не о том, не так всё на самом деле и задумывалось, и сделано. А это неважное, пустяшное, сделано не специально... Не взанарок.... С внуками Егоркой и Гавриилом. После детства прошла уже целая жизнь... Фото С. Кузнецова
18. 18 Конюшня Отец несколько зим подряд управлялся на колхозной конюш- не. Стояла она в полукилометре от нашего дома, сразу за логом, перед скотными. Лето и начало осени лошадей держали по домам, а вечером после работы навязывали на цепь или спутывали. Под крышу же их ставили уже в начале осени – основные работы в колхозе к тому времени заканчивались, да и лошадям после первых заморозков подножного корма уже не хватало. На конюхе лежали заботы накормить, напоить, навозить кор- ма, делать мелкий ремонт, подлечить, если требуется, – одним словом, обиходить крестьянских кормильцев. Всю неделю я учился, а в выходные частенько увязывался с отцом на конюшню, хотя особой помощи там от меня и не требовалось. Нравилось мне здесь значительно больше, чем на соседнем скотном дворе, где обряжалась с колхозными коровами моя крёсна Валентина Ступкина, родная сестра моего отца. На конюшне особый климат и совсем другие запахи, чем на скотном, и здесь всегда тише. Кони, пофыркивая и привычно потряхивая головами, вкусно хрустят душистым клевером. Под крышей копошатся воробьи, гнезд их здесь сотни – не по одно- му за каждой слегой. Идешь по проходу мимо стойл – лошади косят глазом, всхрапывают, некоторые тянутся мохнатыми мордами и негромко ржут, как бы приветствуя, ожидая ласки или угощения. На конюшне всегда теплее, даже в стужу, – и из­ за лошадей и в первую очередь из­ за густых июльских запахов сена: помещения, где хранились корма, находились с обоих концов строения. Рис. Л. Константинова
19. 19 Всё мое детство за нашим хозяйством был закреплен колхоз- ный мерин по кличке Беляк. И когда в одной из моих краеведческих поездок мне встретился его «двойник», я не удержался, чтобы не подойти к нему и не «поздороваться» Поить коней водили обычно мальчишки. Особой нужды в этом не было, но отец никогда не отказывал нам в этом удо- вольствии. Гоняли их раз в день на речку, конюшня стояла от нее метров двести. Забираешься на широкую, теплую спину Беляка, закрепленного за отцом мерина, и, покрикивая, гонишь весь небольшой табун к речке. Болонинка на быстринке не замерзает даже в большие холода. Заиндевевшие лошади, пришлепывая бородатыми губами, осто- рожно тянут сквозь зубы студёную родниковую воду. В мороз, напившись, они сами бегом возвращаются в конюшню, где отец уже разложил по кормушкам утреннюю порцию сена. В оттепель или ближе к весне приходится постоянно под- гонять: лошади идут не спеша, останавливаются, собирая вы- таявшие клочки сена, обнюхивают навозные катыши и трубно при этом фыркают.
20. 20 За клевером В 1961 году мой старший брат Вовка уехал учиться в Крон- штадт, в мореходку, и старшинство перешло ко мне. В то время отец несколько зим подряд обряжался на колхозной конюшне. Зимой лошади использовались пореже, чем в страду, и держали их не по домам, как летом, а всех вместе на конюшне. Насчи- тывалось их в нашей бригаде десятка полтора. Всю неделю я учился, а в выходной иногда помогал отцу возить для лошадей клевер, огромные стога которого стояли в поле в полукилометре от скотных дворов. Место у нас высокое – чистое ровное поле больше километра. За неделю старый санный след переметало так, что его становилось совершенно незнатко. Ехать приходилось в целик. В хорошую стужу да с ветерком – и лицо и руки дубеют сразу. Шапку завя- зываешь под подбородок, руки – в шубянки и идешь за санями, стараясь отвернуть лицо от злого встречного сиверка. Лошадь ломает плотный, утрамбованный ветром снег, про- валивается в него по колено, с трудом, неохотно тащит пустые дровни. Правда, обратно – по следу – немного полегче. Но пока доберешься до стогов, уже весь задубел. Клевера – сено крупное, тяжелое, верхний слой слежался и промерз так, что вилы отрывают его с трудом. Руки деревенеют и заходятся до слез, в валенки набивается снег, ноги мерзнут, а грузить нужно целые сани. Основная нагрузка, конечно, на отце. Я вначале помогаю убирать верхний полусгнивший и обледенелый слой клевера, а потом стою на дровнях – принимаю подаваемые отцом тяжелые охапки и утаптываю их. Отец вполголоса материт мороз, то и дело покрикивает на лошадь, которая, норовя встать под ветер, переступает, дергая воз. Я едва успеваю втыкать вилы и удерживаться на ногах. Тяжело... Нагрузили, вилы – в воз и бегом за лошадью, а то, если ветер в спину, и впереди ее – греться. Лошадь, пока грузили, вся в инее от мороза, к конюшне идет споро, ходко, едва поспеваешь. Сани с клевером – сначала на весы, потом на конюшню, сваливаем и перетаскиваем внутрь. Потом отогреваемся, перекусываем, отдыхаем и снова к стогам. Когда заканчиваем убирать на сеновал конюшни вторую ездку, на улице уже густо синеет. Ох и не любил я эти поездки, особенно в большой мороз!
21. 21 Лошадь ломает плотный, утрамбованный ветром снег, с тру- дом, неохотно тащит пустые дровни Рис. Л. Константинова
22. 22 В пастухах Первыми на селе вставали колхоз- ные доярки, потом пастухи. Ступкины вставали вместе с доярками, потому что сгоняться начинали с нас. Наша дере- венька стояла метрах в трехстах от села – одна бригада, общее с селом стадо. Дома, наш и дедушкин, стояли самыми дальни- ми от реки. Скотину собирали сначала в Попоськове, потом гнали в гору, а потом через всё Болонино до церкви, где уже почти через час стадо, соединившись с колхозными коровами, поворачивало в Возин прогон и уходило в выгон. Году, наверное, в 1958-м отец вместе с Федором, мужем моей крёсны, пас коров в нашем селе. Перед началом пастьбы, как повелось исстари, пастухи рядились. Хозя- ева коров и овец предлагали поменьше, а нанимавшиеся в пастухи, естественно, про- сили больше. Договорившись, ударяли по рукам, нанятых пастухов угощали пивом и брагой. Колхозных коров приходилось пасти фактически бесплатно, за них пастухам ставили палочки – трудодни, а зарабатывали они только на частной скотине. Кормились пастухи традиционно – по череду, начиная весной с дома, на котором остановилась прошлогодняя очередь. Каждый хозяин держал пастуха столько дней, сколько взрослой скотины (коров, овец, коз) паслось у него в стаде. Кормили по-разному: кто-то старался угостить получше, кто-то – как сам кормился, а кто-то и совсем никудышно. Утром, у кого черед, давали пастуху перехватку: яйцо, бутылку молока и ломоть хлеба. Иногда и по- хуже: кусок картовницы (толченой картошки с молоком), бутылку воды и хлеб. Почти то же самое приносили в обед. Повкуснее и побольше кормили обычно вечером. Считалось, что лучше других в селе стол у Николая Плиткина, который приходился мне двою- родным дедом – я, правда, узнал об этом уже взрослым. Черед как-то был Плиткиных, я увязался за отцом, пригласили на ужин и меня, но как тетка Устинья ни уговаривала, я заупрямился и в избу так и не зашел. Решил видно, что неудобно: ведь не пас, так и простоял на крыльце. Есть хотелось сильно – домашняя кор- Ю.П. Шаров демон- стрирует пастушечью сумку-торбу из своего домашнего музея
23. 23 межка богатством блюд тогда не отличалась: «деликатесов», кроме пустого супа да картовницы, у нас в доме, как и у большинства односельчан, и не водилось. Когда шли домой, всю дорогу рас- спрашивал отца, чем и как кормили и вкусно ли... Отец отвечал, с усмешкой добавляя, что всё было очень вкусно, но не ругал. А мне тогда до того обидно – до слез! Но что поделаешь? Раз уж уперся... А через пару лет мне уже самостоятельно привелось пасти овец и коз. Старший брат Вовка после окончания семилетки два лета жил в «овечьих» пастухах, и я ему, естественно, помогал. В первый год пореже, а на следующий, когда пасли в Крапивкине, – много чаще, так что пастушечьих хлебов распробовал досыта. Ох и несладкие они нередко оказывались! Если выпадало сгоняться, вставать приходи- лось в четыре часа утра. Хорошо хоть, когда пас в селе, идти никуда не нужно, а если в Крапивкине, то еще три километра пешком. Мама иной раз будит-будит, чуть сама не плачет: кормильцу-то всего 13 лет. В начале лета, пока тепло и нет насекомых, хорошо: пригонишь стадо в выгон – через пару часов козы и овцы забираются в чащу и ложатся, отдыхаешь и сам. В жару, конечно, хуже, скотина от стрёк и слепней беспокойная, не ложится, едят плохо – набегаешься по кустам досыта. А в августе, наоборот, к осени росы уже холодные – пасли-то босиком,– пока стадо до выгона догонишь, ноги за- ходятся так, что пальцы немеют, землю не чувствуешь. Особенно беда в обложные дожди: весь день мокрый, теплинку не запалишь, кусок хлеба в кармане и тот раскисает. Но главный враг овечьих пастухов – козлята. Ягнята – те от матки ни на шаг, куда овца, туда и они. С козьим же потомством сладу не получается никакого: только стадо ляжет, козлята начинают бегать, озоровать – подымаются козы, за ними и овцы, а не отдохнувшая скотина и ест хуже, и молока козы дают меньше. Сколь- ко прутьев об них изломано, сколько раз, бегая за ними, разди- рал босые ноги об острые сучья и камни. Да и слез пролито немало... До сих пор к коз- лятам испытываю искреннюю анти- патию. Рис. Л. Константинова
24. 24 В риге «Где ты, Ванька, замаралси?» – «Да я картошку в риге пек». Из деревенской частушки Большинство ребятни нашей деревеньки родилось уже после войны. Родившихся перед самой войной, так сказать «довоенного производства», насчитывалось всего двое: сосед Валька Дементев, пасший в свои 12 лет овец и коз, да моя старшая сестра, Шурка. Они уже работали наравне со взрослыми, но выполняли свою, посильную работу и мы, шестилетки и семилетки. 1951-1952 годы остались в моей памяти как самые голодные: хлеб все, даже дети, ели пополам с мякиной. Отец, единственный вернувшийся живым из всех ушедших на войну наших деревен- ских мужиков, в те годы зимой сушил в риге лен. Заниматься этим начинали поздней осенью, в начале зимы, когда уже ложилась зимняя дорога. Работа эта практически круглосуточная, и хватало ее на всю нашу большую семью. Утро начиналось с вытаскивания высушенных снопов из риги и погрузки их на сани. Прямо с ладони их везли на мялку, которую у нас называли «кондрашук». Затем около двух часов уходило, чтобы загрузить на колосники новую порцию снопов. Огромное гумно, по-деревенски «ладонь», с осени закладывалось льном почти под самую крышу. Оставшееся пространство уже к Покрову почти полностью забивало снегом. Мы со старшим братом Вовкой сбрасывали снопы вниз, а взрос- лые заносили в ригу, где отец ставил их на колосники. Тяжелые Самсонова ладонь с ригой Рис. А. Кузнецовой
25. 25 льняные снопы, размерами больше кувырдавших их работников, – в рукавицах их брать неловко, а без рукавиц на морозе пальцы быстро «заходились», теряли чувствитель- ность. Просушенные ветрами и первыми морозами, льняные стебли становились колючими и ломкими. Да еще и пикуля, сухие и острые колючки которой при- чиняли нам немало неприятностей и слез. Руки ото льна и пикули не заживали всю зиму. После обеда, часа в четыре, отец растапливал в риге печь, топили которую метровыми овениками. Ближе к вечеру, уже по темноте, сюда собирались мужики и парни. Многие приносили с собой чугунки с картошкой – вкуснее, чем печенной в риге картошки я не пробо- вал. Ставили картошку в печь, усаживались на скамеечку напротив устья, закуривали, и начиналось самое интересное. Обсуждались колхозные дела, реже политика (радио провели к нам только в 1956 году), и, конечно, – про войну. Меня тоже посылали в ригу с чугунком картошки, и отец почти всегда разрешал подождать, пока она испечется. Стлал мне в сто- ронке под колосниками старую фуфайку, и я лежал. Единственным освещением служил огонь печки. Жаркие языки пламени далеко выплескивались из устья – мужики крякали, отворачивались, закрывая лицо рукавом или голицей. Разговоров запомнил мало, потому как, набегавшись за день, почти сразу же засыпал в духмяном знойном тепле, густо на- стоянном на сладких летних запахах сохнущего льна. Приходила мать или сестра, меня будили, и, полусонный, по узкой тропке между сугробов я брел домой. Но, хоть и прошло уже много лет, некоторые рассказы отца запомнились. Подробности, конечно, из памяти стерлись, а вот что поразило – осталось. Всю войну отец прошел командиром «сорокапятки» – противо- танковой пушки, которая чаще всего наступала вместе с пехотой, а то и впереди неё. В ржевской мясорубке получил тяжелое ранение и лежал на излечении в вышневолоцком госпитале, устроенном Сентябрь 1941 г. Рядовой Иван Ступкин, курсант краткосрочных артиллерийских курсов
26. 26 в фабричных корпусах «Пролетарского авангарда». Рассказывал мужикам и про штрафников. О том, что были они фактически смертниками: впереди немцы, сзади почти всегда заслон НКВД, что не кричали они «за Родину, за Сталина!», наступая с одними винтовками на немецкие пулеметы. Кричали ядреный русский мат да традиционное «ура!». Отчетливо запомнился рассказ отца об одном новобранце. Вторым номером «сорокапятки», которой он командовал, вза- мен погибшего накануне пришел молодой, восемнадцатилетний парень. Нерусский и с нерусским именем. Только успел назвать свою фамилию – обстрел. На дно неглубокого окопа упали вместе. Снаряд разорвался совсем близко, отца ранило, а паренек погиб – осколок попал в голову. Не успел повоевать, не успел даже ответить своему командиру, женат он или нет. Отец весь свой фронтовой архив: орденские книжки, различ- ные справки – хранил в стареньком, еще довоенном портмоне. И когда оно попадает мне в руки, в памяти встает старенькая рига, негромкое потрескивание сохнущего льна и голос отца... Великая Отечественная война 1941-1945 гг. Бой ведет расчет 45-миллиметровой противотанковой пушки
27. 27 Детские игры Если сказать, что покупными игрушками вся ребятня нашей де- ревни не пользовалась, получится не совсем, наверное, правильно. Мы просто и не подозревали, что такие вещи вообще существуют. Их не продавал в нашей болонинской лавке дядя Гриша, да и в Мартынове первые целлулоидные куклы и жестяные машины появились, когда я уже учился там в старших классах. Недосягаемой мечтой для большинства деревенских мальчишек являлся «арабский» мячик. Маленький, плотный резиновый мяч, похожий на теннисный, но гладкий, без ворсинок, – главная вещь любимых игр моего детства: лапты и лунок. В них играли все, от дошкольников до женатых парней. Правда, гоняли мы в лунки намного чаще в отличие от взрослых, которые становились в ряды участников только в праздники. В лапту, где требовалось не 3-4 участника, а две команды по пять и более человек, играли уже только в селе, у церкви. Здесь больше половины участников составляли взрослые парни, и дошкольную «мелюзгу» допускали в игру не всегда. Летом, в сенокос, большинство игр проходило на Новой ладони, которая стояла на самом берегу Болонинки, недалеко от плота. Летом это гумно, как и другие, пустовало, и загружали его снопа- ми под самую крышу во время уборки льна, уже ближе к осени. Играли мы там чаще всего в прятки. Перед игрой сначала договаривались, куда не прятаться. Запрет обычно накладывался на гнилую ригу и кусты вдоль речки. Потом «считались», кому водить. Не только в нашей деревне, но и во всех соседних применялись две считалки. Первая из них, как память подряд двух войн с «германцем», считалась так: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: «Буду резать, буду бить». Гражданин, тебе водить!» – и на ком останавливался счет, тот и водил. Если считались «с выходом», то добавляли: «Сам выходи, любого бери, бери любого, сам себе дорогого». Тогда вышедший указывал на кого-то (обычно самого близкого приятеля), тот на следующего, и водить оставался, как правило, самый неуважаемый из участников. Чаще всех в такой ситуации оказывались засиры – те, кто не только нарушал правила и законы игр (нарушают-то их все, на то они и законы), но и засирали – спорили со всеми и отказывались выполнять наказание, например, водить. Вторая считалка «царская»: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой, говори поскорей, не задумывайся!» – и требовалось быстро отве-
28. 28 чать. Считалка продолжалась, и на кого выпадало произнесенное слово, тот выходил, а оставшиеся продолжали счет до тех пор, пока не оставался последний участник, который и становился водой. Из других считалок на память приходит всего одна – ее привезли в деревню питерцы, но мы в нее никогда не считались: «Алики- балики, сика лиса, алики-балики, ба». Нам, деревенским, она не нравилась: что-то непонятное, наполовину охальное, девчоночье какое-то, да и короткое совсем. Водящий в начале игры становился лицом в угол и считал. Угол, кстати, всегда – всё мое детство – использовался один и тот же. Обычно счет шел до пятидесяти, но если водили малыши, считав- шие медленнее, им счет уменьшали – иногда даже до двадцати. В конце счета вода громко говорил: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не убрался, я не виноват», – отворачивался от угла и начинал ис- кать. Требовалось не только увидеть и правильно на- звать игрока, но и первому прибежать к углу и стукнуть. Стукнуть, то есть дотронуться или просто шлепнуть рукой по стене в том месте, где вел счет водящий. Играли с выручалкой и без выручалки. С вы- ручалкой – это ког- да игрок стукался вперед водящего не только за себя, но и за всех, кого во- дящий уже нашел. Водить следую- щим начинал тот, кого первого нашли и застукали. Если же выручились все, водила оставался Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать, кто не убрался – я не виноват
29. 29 прежним. Когда кто­ то водил долго и не мог никак отводиться, то его начинали дразнить: «Вода, вода, неотвода – не попосеська порода». Применялось и другое, менее благозвучное слово – «поросячья». В лунки играли посреди деревни – обычно 4-5 человек. Сна- чала считались, потом все, кроме воды, становились к лункам – ямкам размером сантиметров 10 – 15, выковырянным в земле. У каждого игрока в руках палка, которой и мяч отбивали, и лунку занимали. Вырезались игральные палки хозяевами самостоятельно из ольхи или черемухи и ценились у мальчишек очень высоко, особенно черемуховые. Некоторые умудрялись целое лето и в лунки, и в лапту играть одной и той же любимой палкой. Взрослые парни, те, понятно, фасон уже не блюли – пользовались тем, что попадало под руку; правда, и играли они много реже нас. В лунках водящему требовалось или осалить кого-то мячом, или занять лунку, или поймать отбитый палкой мяч. Случалось, что мяч забивали в чей-то огород. Тогда игра прекращалась, и приходилось прибегать к помощи родителей: заходить в чужой огород даже по такому архиважному и неотложному делу запре- щалось категорически. Играли обычно до темноты, но иногда игра останавливалась, когда мяч отбивали особенно далеко. Искали его уже все вместе и до тех пор, пока не находили: другого мяча в деревне не имелось. Дедушка научил играть в лунки
30. 30 Сараи Сараями в нашей местности называли только те постройки, в которых хранилось сено. Сооружения самые простые: рубленные «в лапу» стены да крыша, крытая дранкой, – ни пола, ни потол- ка. Отличались они большими воротами, в которые запячивали груженные сеном или клевером одры. Прямо с воза пахучие охапки скидывали под ноги утаптывав- шим их мальчишкам, а уложить сено требовалось ровно, плотно и быстро. Охапки летят непрерывно, сбивают с ног, пыльно, жарко, сухая трава, в которой попадается крапива, отчаянно колется и жжется. А у сарая – с уже снятым гнетом, следующий доверху на- битый одёр – «Давай, давай, шевелись...» Растет и растет по краям прохода стена сена, уже выше переводов; теперь мальчишки на- чинают покрикивать на возчиков, которым приходится подавать охапки вверх. Забили помещение под самую крышу по сторонам, осталось уложить всего несколько возов в середину. Одры уже ку- вырдают около сарая, а пока короткий отдых, и мы ждем женщин, которые будут затаскивать сено внутрь. Такая, с редкими перерывами, работа длилась в разгар сенокоса зачастую целый день, а работникам всего от девяти до двенадцати лет – ребята постарше обычно уже трудились возчиками. Сараи... стояли на приусадебных участках – обычно на гумнах, где косили и сушили траву
31. 31 С весны и до самого снега сараи и ладони являлись главным ме- стом наших детских игр: прятки, вышибалы, казаки-разбойники,– или просто строили в них «дома» или «крепости». А с половины лета и до поздней осени, когда сараи стояли забитыми под самую крышу пахучим колким сеном, рыли в нем многочисленные ходы и норы. Целые вереницы сараев на задворках – картина для наших мест привычная. Редко-редко, разве у какого-то совсем уж никудышно- го хозяина не имелось сарая – чаще в хозяйстве числился не один. Все сенные сараи, во всех окрестных деревнях, строились еще в доколхозное время. Все они стояли на приусадебных участках – обычно на гумнах, где косили и сушили траву. Колхозникам сараев уже не полагалось, и во время коллективизации все эти сооружения национализировали. Но называть их продолжали, как и раньше, именами старых хозяев – Егорушков, Мизонов, Карсетов, Матушкин, Ступкин... «Закатилось красно солнышко за Ерманов сарай...» – это из деревенской частушки. Пользоваться колхозными сараями запрещалось, даже если они пустовали (всё вокруг колхозное – всё вокруг мое). Маразм в том, что эти простенькие сооружения имели прекрасные усло- вия для хранения сена. Без скотины колхозникам совсем никак: трудодни-палочки за работу ставили, но денег практически не платили. А корма для коровы и овец хранить где-то нужно – вот большинство мужиков для этой цели и лепили к своим дворам разные пристройки да навесы. Уже тогда, в конце 60-х, сараи приходилось чинить – в первую очередь крытые дранкой крыши. Хорошо помню, как помогал отцу в починке. Он на крыше приколачивает на дырки дранку, а я снизу тонкой длинной палкой показываю ему небольшие дырки, которые ему сверху не видно. Сегодня сараев уже не осталось: распилены на дрова за ненадоб- ностью либо сгорели, а большинство просто сгнили от времени. Самсонова ладонь
32. 32 Свистулька В тяжелые, голодные послевоенные годы – я тогда еще не ходил в школу – в нашу деревню приезжал на лошади, запряженной в телегу, уже пожилой бородатый мужик. Останавливался он обычно под старой липой у Лябиной избы. Собирал он тряпки, бумагу, кости и, может быть, что-то и еще, но я запомнил только это. Самое главное, что за всё это предлагались не деньги, а вещи несрав- ненно более ценные – свистульки. Самые взаправдашние, сделанные не из кусочка молодой ивы, а из настоящей глины. Искусством изготовления ивовых свистулек владели из деревенской ребятни почти все. Делались они бы- стро, только вот через пару дней, при высыхании, теряли все свои свистельные свойства. Глиняные же свистульки, вылепленные в виде ярко раскрашенной птич- ки, свистели, в отличие от ивовых, долго-долго. Бородатый мужичок предлагал на обмен и другие вещи: платочки, бусы, нитки, иголки и прочую мелочовку, так необходимую в любом крестьянском хозяйстве и которая напрочь отсутствовала в болонинской лавке у хромого дяди Гриши. Около телеги сразу же собиралась вся свободная от работы ре- бятня. Большинство, конечно, в качестве зрителей, так как тряпки и бумага в те времена в деревне практически отсутствовали. Любая бумага стоила денег, и единственное, что могло быть дома, так это школьные тетрадки да редкие газеты, большая часть которых использовалась мужиками на самокрутки. А что касается тряпок, то у большинства детского населения скудная летняя одежонка, состоящая из штанов с лямкой через плечо да рубахи, и являла со- бой, с сегодняшней точки зрения, стопроцентное тряпье. Другой у большинства из нас просто не имелось. Но ради свистульки мы, не раздумывая, заложили бы и единственные штаны... вместе с ру- бахой. Если бы, конечно, не взрослые, понятия которых с нашими сильно расходились. Мы в глубине души, конечно, понимали, что нитки и иголки — вещь в доме тоже нужная, но согласиться на то, чтобы ради них лишаться свистульки-птички, всё же не могли. Свистела она по- прежнему звонко... Как в детстве!
33. 33 Мой дед Павел всю жизнь шил зимнюю и летнюю верхнюю одежду, а отец считался в округе хорошим сапожником. Ниток и иголок им требовалось больше, чем всей остальной деревне, и естественно, что наибольшие шансы стать обладателями заветной глиняной птички имели я и мой двоюродный брат Витька. Когда же после томительных волнений и ожиданий мы наконец получали долгожданную вещь, вокруг сразу же собирались желающие по- свистеть или хотя бы подержать в руках разноцветное сокровище. Удавалось это, конечно, не всем, но обсуждение и оценка красивой глиняной птички затягивались надолго. Первая свистулька прожила совсем мало: карманы у наших штанов и рубах отсутствовали напрочь. Кроме свистения всегда хватало и других, не менее важных дел. Ни в прятки, ни в лунки, ни в другую какую игру с заткнутым свистулькой ртом играть не будешь, а потом разве вспомнишь за беспрерывной круговертью неотложных мальчишеских забот, куда положил бесценную вещь! В первый момент осоз- нание потери просто потрясало. Следовали длительные и энергич- ные поиски, в которых активное участие при- нимало всё население деревни, кроме взрос- лых, конечно. Но, как правило, они оканчи- вались ничем. Уже будучи взрос- лым, помогая отцу раз- бирать старый сенной сарай, на полу в слое мусора я наткнулся на потерянную когда-то глиняную свистульку. Краска с нее облупи- лась, отломился кусо- чек головки, но сви- стела она по-прежнему звонко. Как в детстве... Внучка София уже сама умеет лепить свистульки из глины
34. 34 Кино приехало! Послевоенная тверская деревня. В 1957 году у нас в селе Болонино Мартыновского сельсовета Крас- нохолмского рай- она Калининской области провели радио, а «лампочки Ильича» заменили керосиновые лампы только в 1964 году, когда я уже учился на первом курсе лесного техникума. А начал с радио потому, что «казать кино» приезжал к нам дядя Саша Усанов – колхозный радист. Киномехаником он прослужил всю жизнь, до самой пенсии. Ездил Усанов с кинопе- редвижкой по всему колхозу «Вперед», в который входили цен- тральное село Мартыново с правлением, сельсоветом, больницей и почтой, наше село Болонино да почти два десятка деревень. Очередь поэтому подходила к нам 3-4 раза в год. Афишу с названием предстоящего кино, написанную от руки на небольших листочках бумаги, вывешивали с утра на магазине. И этого оказывалось вполне достаточно – весть о том, что «кино приехало!», мгновенно разносилась по селу и соседним деревням. К нам приходили зрители с Игнаткова, Крапивкина, Скоркина, Обросова, Хребтова, Новинки, Головкова. Все эти деревни находи- лись рядом с селом – в километре-полутора, а некоторые и ближе. Первыми эту важную новость узнавала ребятня, и она же раз- носила ее по окрестностям. Часа за два до начала киносеанса привозили небольшой бензиновый движок, дающий электри- чество для киноустановки, и сгружали его у старой церковной сторожки, служившей кинозалом. Затем для проверки заводили, и характерный стукоток служил всей округе сигналом, что кино приехало и вечером в Болонине будет праздник. Дом наш стоял примерно с километр от сторожки, и, когда движок начинал тарахтеть, удержать дома нас даже не пытались. Но и денег на кино не давали – нет, не жадничали, просто и таких денег в то время у многих колхозников не имелось. Стоило это удовольствие для ребятишек 50 копеек (до 1961 года, а после –
35. 35 стандартный пятачок), а для взрослых два рубля. По трудодням в колхозе оплачивали раз в год, осенью, и при этом половину колхозной «зарплаты» выдавали облигациями. Изредка выручала бабушка Фиёна, выдавая из своих секретных запасов серебряный полтинник с кузнецом – их тогда и принимали по номиналу за 50 копеек. Но это случалось так редко, что воспринималось как праздник. Помню только два таких события: бабушкины подарки на мой день рождения. Но все равно у «кинотеатра» задолго до начала собиралась вся нищая деревенская братия. Попасть внутрь удавалось редким счастливчикам: разжалобить Усанова не удавалось никому. Чуть позже, когда сторожка совсем развалилась и кино стали показы- вать в других местах (летом в пустующих сенных сараях, осенью и зимой в летнем пятистенке у дяди Васи Бобы), возможности «насладиться киноискусством» у ребятишек возросли. Особенно это касалось сенных сараев, и вот почему. Их строили, чтобы складывать на зиму сено, и вполне естественно, что дере- венские «зодчие» никак не могли предвидеть, что их немудрящие творения будут использоваться в качестве «кинотеатра». Собирали стены сарая без мха, потому каждый изнутри светился множеством щелей; для сена благо – вентиляция, а вот для «кина» худо: световой режим нарушается. Да и юные киноценители умудрялись при- общаться к прекрасному даже сквозь совсем небольшие дыры – естественно, совершенно бесплатно. «Рабочих» щелей, через кото- рые хоть что-то удавалось разглядеть, не хватало, поэтому смотрели по очереди. Плохо только, что процесс бесплатного просмотра зачастую прерывался Усановым. Делалось это дядей Сашей не- ожиданно, совершенно некультурно, да еще и с матюгами. До начала сеанса сарай приводили в божеский вид: затыкали щели, убирали и относили мусор. Подготовкой «кинозала» за- нималась, естественно, ребятня. Оплачивалась эта работа просто по-царски: бесплатный вход «в кино». Но для этого требовалось поспеть к тому времени, когда привозили движок. Желающих затыкать дыры всегда являлось столько, что их с лихвой хватило бы для ремонта всех колхозных сараев, но требовалось всего двое, и только изредка, когда подготовительной работы требовалось больше обычного, а горе прибежавшего третьим было столь без- утешным, что дядя Саша соглашался оставить и его. Но чаще киномеханик оставался непреклонен. Затем затыкалыцики под его руководством вешали экран. Потом Усанов начинал проверять движок, готовить аппаратуру, а его по-
36. 36 мощники занимались установкой и монтажом «кресел кинозала», в качестве которых использовались чурки и доски. Часть зрителей пожилого возраста приносила стулья с собой. Места распределялись следующим образом: сзади всех, у стены, рядом с киноустановкой и с боков от нее – мужики, многие стоя, потом на досках сидели бабы, а ребятня впереди, перед самым экраном – первый ряд обычно смотрел кино, сидя на полу, ноги упирались в стену. Чтобы иметь полное представление о «кинотеатре» моего детства, приведу раз- меры среднего сарая: 6 на 5 метров (30 метров квадратных). Мне пару раз тоже посчастливилось потрудиться затыкальщиком : «кина» тем летом «казали» в нашей деревне, в Задворкином сарае. Особенно памятно первое кино, заработанное таким образом, — «Судьба человека». Я смотрел его, лежа на карнизе – самое удобное в сарае место. Потряс этот фильм многих: бабы почитай все плака- ли, да и у мужиков слезы стояли. Мой отец, прошедший три года передовой, выделял эту картину из других, ранее им виденных, и долго-долго ее вспоминал. «Кина» привозили к нам всякие; в Овинищах киномехани- кам давали то, что присылали из области. Наши, советские, особенно про войну или про революцию, любили все. Но до- брая половина оказывались откровенно не деревенские – либо что-то иностранное, нерусское, либо наши классики. С таких показов взрослые частенько уходили, не досмотрев, и тогда дядя Саша запускал в «кинозал» всех пацанов с улицы, которые дотерпели до того момента. Работал Усанов всегда честно: что бы ни случилось, даже если в рядах зрителей оставались только спящие ребятишки, фильм показывал до конца. Как-то раз, году, наверное, в 1960-м, объявление: «Кино «Райские птички», 2 серии». Ставили две се- рии очень редко – чаще одна, потому что шли четыре части (каждая се- рия состояла из двух частей, между ними перерыв для установки новой бобины) больше трех часов, а де- ревня встает рано. «Кинотеатр» моего детства – крытый дранкой сенной сарай
37. 37 Собрались бабки и из села, и изо всех окрестных деревень – большущий пятистенок дяди Васи Бобы битком. А оказалось, созоровал Усанов – балет «Лебединое озеро», да еще и серий две... Ох и ругали его бабы! Ведь каждой пришлось по 4 рубля отдать, а это больше буханки хлеба. Зато малышне получился праздник: на начало «Райских птичек» прорваться без билета никому не удалось; когда же ко второй части фильма пятистенок опустел, дядя Саша запустил всех с улицы и всё-таки докрутил до конца весь балет. Правда, к тому времени все зрители уже сладко спали на полу. Перед фильмом всегда показывали журнал – чаще «Новости Страны Советов». Случались изредка «журналы» и на сельскую тему, но обычно показывали такой колхозный рай, что диктора из-за смеха и матюгов совсем не было слышно. Помнили такие «Новости села» долго – как-то года два прошло, а всё вспоминали чересчур уж лихую киношную сказку про деревню. Первый мой поход в кино закончился неудачно. Случился он году в 1951 или 52-м. Узнав, что вечером будет кино, я засобирался на него еще в обед, часов за шесть до начала. Довел мать вопро- сами, скоро ли пойдем в кино, до белого каления, и кончилось тем, что она отправила меня в село одного, чтобы я убедился в том, что «кина» еще нету. Помню, что я долго-долго ждал около магазина, ходил около церкви, раз, наверное, пять подходил к сторожке. Устав от всего, вернулся обратно в деревню и, придя домой, уснул. Проснулся уже утром и первым делом спросил про кино. И когда мне всё объяснили, долго и горько плакал. Самый первый фильм, который запомнился, назывался «Ко- рабли штурмуют бастионы». Название сохранилось навсегда и титры: с винтовками наперевес по склону вверх бежит множество людей. Смотрел я его, сидя (точнее, лежа) в первом ряду, вместе с другими дошколятами. До конца, как и большинство «перво- рядцев», не досмотрел – уснул. Каждый приезд «кина» становился праздником, событием для больших и маленьких. О нем долго, до следующего приезда, толко- вали и спорили все слои деревенского «обчества». А о ребятне нечего и говорить, для нас такие события являлись взаправдашным чудом – окошечком в другой мир, неизвестный и манящий. Сколько там дивного впервые в жизни увидел и сколько потом прошло долгих и жарких обсуждений! До сих пор, через даль шестидесяти лет, живут в моей памяти яркие и чистые кадры «кин» моего деревенского детства.
38. 38 Первый класс Первый раз в первый класс Болонинской начальной школы я пришел без портфеля, с завязанным в тряпицу стареньким бук- варем. По этому букварю учили буквы старшие – сначала сестра Шура, а потом и Вовка, ставший в тот год уже третьеклассником. Новых букварей на весь первый класс нашей школе выделили тогда то ли два, то ли три на десять первоклашек. Портфелем же я обза- велся только на следующий год, когда Шура закончила семилетку. В школу я пришел босиком, но зато в новых штанах, которые специально к школе мне сшил дед Павел. Выглядели они как взаправдашние: уже без лямок и с большой пуговицей, какие при- шивались к шубам и пальто. Особым шиком и гордостью являлся карман, неположенный по «фасону», но который дед все-таки вшил, выполняя мое заветное желание. Штаны, которые я носил до школы, карманов не имели. Доста- лись они мне от старшего брата. Можете представить себе, во что превращались сшитые из крепчайшей ткани штаны деревенских мальчишек за два-три лета, каждое из которых состояло из 90 дней. Так что все трущиеся части моей нижней одежды украшали огромные сверхпрочные заплаты. А «мужикам» до пяти лет из летней одежды полагалась только рубаха и только в особо торжественных случаях – Пасха, Ильин день, Троица – короткие, до колен штаны, но еще без пуговиц и карманов, с двумя, а чаще, с одной лямкой через плечо. Моя первая учительница Нина Федоровна Захарова со своими воспитанниками
39. 39 Болонинские ребятишки у школы: Заяц (Толька Басуков), Витька Пунин (Захаров), Вовка Калачёв, Кулик (Колька Басуков), Сима (Юрка Виноградов) Первое потрясение в школе я испытал в первый же школьный день. Самый мой первый в жизни урок начался с переклички. Учительница по алфавиту называла первоклашек – каждый вста- вал и говорил: «Я!» И я шибко удивился, когда в самом начале, после слов Нины Михайловны «Басуков Николай», встал Колька Фитилило и сказал: «Я!» Оказалось, что добрая половина моих приятелей по детским играм имела совсем другие фамилии, да и полные имена их звучали не менее странно. Живший напротив нас Юрка Самсонов, по прозвищу Сима, стал Юрием Виноградовым, Васька Костин – Василием Фарулёвым, Витька Пунин – Викто- ром Захаровым... Нужно, правда, отметить, что эти новые имена и фамилии применение имели только в школьном классе, на улице же всё вставало на свои привычные места. Месяца через полтора после 1 сентября дед сшил мне новую холщовую сумку, очень похожую на те, что носили через пле- чо на лямке пастухи: бородатый и глуховатый коровий пастух Матвеич и овечий – наш сосед Валька. Проходил я с холщовой сумкой недолго. Поздней осенью 1954 года после жесточайшего гриппа получил двустороннее воспаление легких и, проболев практически до следующего лета, пошел 1 сентября 1955 года снова в первый класс.
40. 40 Школа Наша начальная школа стояла рядом с лавкой и церковью. По- строенное еще земством здание состояло из коридора и двух комнат. В большой классной сидели первый и третий классы, а в бывшей учительской, вход в которую шел из большой комнаты, помещались второй и четвертый. В каждом классе по десять, в два ряда, парт. В первой, справа от входа комнате вдоль стены размещались первоклашки, а в правом ряду, напротив доски – старшие. Стол учительницы Маргариты Павловны с глобусом и классными жур- налами стоял напротив первого ряда, у окна, а сзади его, между печкой и стеной, помещалась вешалка и стоял стул школьной технички тети Дуни. Всего в школе училось тогда около 40 маль- чишек и девчонок из села и близлежащих деревень: Поповского, Скоркина, Игнаткова, Головкова, Обросова, Новинки, Крапивки- на. Самые дальние из них находились в трех километрах от школы. Мне до сих пор непонятно, кто и как отчитывался по нашей Болонинской начальной школе. Посудите сами, Болонино, По- повское, Крапивкино и Новинка относились к Овинищенскому району, Игнатково и Головково – к Весьегонскому, а Скоркино и Обросово – вообще к Брейтовскому району Ярославской области. Но даже в такую глухомань к нам однажды приехал инспектор роно из Красного Холма. Переполох случился страшный, нас инструктировали и Маргарита Павловна, и тетя Дуня: они строго- настрого предупредили хорошо выучить уроки и прийти в школу в чистой срядной одежде. Первый урок проверяющий смотрел в большой комнате, а потом пришел к нам. В нашем четвертом классе шел урок есте- ствознания. Инспектор за неимением стула сидел на первой парте. К доске вызвали девчушку со Скоркина, в новом платье и тради- ционном платке. Она отвечает на заданный учительницей вопрос, что такое давление, зазубренным предложением из учебника, но не совсем то. Работник роно задает вопрос по-другому, Нюрка отвечает то же самое. Инспектор повышает голос, но она, тараща глаза и ничего не соображая от страха, добросовестно долдонит одно и то же, искренне не понимая, что от нее хотят. Тогда тот, выведенный из себя, вскакивает из-за парты и показывает на- глядно, что такое давление, – то выливая воду изо рта, то пуская струю с силой, причем делает это прямо на пол. Помню, что нас это поразило больше, чем то, как он орал на несчастную Нюрку. Учебные принадлежности в нашей школе тоже имелись, но самые
41. 41 простые. На стене, напротив ряда, где сидели третьеклассники, висела довоенная карта Советского Союза и десятка два плакатов по истории – в основном картины художников: «Сбор дани», «Суд во времена «Русской правды», «Бой Пересвета с Челубеем», «Иван Сусанин», «Богдан Хмельницкий», «Покорение Сибири Ерма- ком»... На противоположной стене – таблицы для первоклашек по математике и русскому. Основной же учебной принадлежностью являлась черная, на двух ножках доска и лежащий на узенькой полочке внизу ее, кусок мела. За мелом очень строго следили и Маргарита Павловна, и тетя Дуня. Стянуть его кусочек, пусть со- всем маленький, считалось не особо зазорным. Зато как удобно и приятно было им пользоваться для бесчисленных мальчишеских дел. Куда до него обычно применяемым для этой цели уголькам или осыпавшейся со стены церкви штукатурке! Тетя Дуня служила техничкой чуть ли не с самой революции – всю свою жизнь. Одинокая, совсем небольшого росточка – чуть больше первоклашек, она очень ответственно выполняла обя- занность единственной и незаменимой помощницы наших учи- тельниц: с утра и до конца уроков находилась в школе, следила за дисциплиной, отчитывала за баловство, воспитывала, убирала и мыла оба класса и коридор. А еще подавала стареньким поддуж- ным колокольчиком звонки о начале и окончании урока. Осенью и весной, да и в зимние ростепели, ребятня на большой перемене, продолжавшейся целых полчаса, обычно высыпала на улицу. Мы могли убежать и под гору на речку, и в церковь, то есть туда, куда убегать строго-настрого запрещалось. И, конечно же, убегали и на Болонинку, и на колокольню, и даже на Глинницу, чем, случалось, и доводили нашу тетю Дуню до слез. Беспокоилась она не зря: школа и церковь стояли на высоком холме, внизу которого и протекала Болонинка. Вода в ней хо- лодная, ключевая, а весной, в водополицу, речушка разливалась и бурлила так, что сносила все лавины. От речки до школы крутой, глинистый, метров сто подъем, и спускаться по нему, особенно после дождя, одно мученье, подниматься же еще горше, особенно когда спешишь. Так что приходили мы из-под горы и мокрые, и грязные, а вдобавок еще и опаздывали. На Глинницу мы убегали реже: обрыв там крутой, глинистый, около десяти метров высоты, да и идти туда еще дальше. Церковь наша стояла совсем рядышком, метрах в двадцати. За- крыли ее перед войной, в самом храме хранили зерно и висели замки. На колокольню же, самую высокую во всей округе, вход не
42. 42 заколачивали, но там наверху на полах не хватало многих половиц, а на лестницах выше вторых слугов почти не осталось ступенек. Правда, и мы забирались только до второго яруса, где весной в стенной нише сидела на яйцах голубка. Выше, на третий и четвертый этажи, зале- зали по остаткам лестниц только самые отчаянные из старших ребят. Уроки в нашей школе, как и везде, шли 45 минут. А вот тянулись они по-разному. Первый как обычно, а второй, перед большой переменой, тянулся и тянулся, особенно в солнечные осенние дни и весной, в мае. На улице всегда ждали неотложные дела: проверить, не начала ли гулять быстрина у Марфиной избы, по- смотреть на слугах голубиное гнездо, а то и просто побегать или погреться на солнышке. Мы с нетерпением ждали, когда же тетя Дуня встанет со своего стула и возьмет колокольчик... Звенел звонок, мы выскакивали на улицу... И перемена кончалась так быстро, что мы всегда не успевали доиграть, догулять, доделать... Зимой из своей деревни до школы мы добирались не по тропке вдоль Болонинки, а дорогой – через скотные, мимо водогрейки, в которую в холода заворачивали погреться. Печь в ней затапливали рано: коров начинали поить и доить около шести утра. Воздух внутри помещения сырой, тяжелый: резко бьют в нос запахи под- мороженой картошки и свежего коровьего навоза, почти заглуша- ющие сладкий запах парного молока. На полу слой наношенной за утро грязи. Запуская клубы морозного воздуха, то и дело заходят с ведрами доярки и скотники. Одни набирают из большого котла теплую воду для коров, другие – вареную картошку для молодень- ких телят. Долго в водогрейке мы не задерживаемся, выскакиваем на мороз и бегом в школу.
43. 43 Скирды Сразу за бабушкиным огородом начиналось колхознаяПрокопёл- да. Два или три года подряд на ней выращивали клевера, густые, отменные, – ручной косой они не брались. Косили их конной косилкой, сгребали конными граблями, а потом скирдовали. На уборку клеверов выходил чуть не весь колхоз, больше ста человек. Скирды росли прямо на глазах – огромные, размером чуть мень- ше деревенских изб. Ставили их все вместе, штук пять или шесть, метрах в двухстах от дедушкиного дома, около низины в сторону Игнаткова. Издали они и вправду напоминали небольшую деревню, когда ближе к осени под вечер Прокопёлду затопляло серебристо- белесым туманом и на фоне чистого сентябрьского неба выступали только темные верхушки скирд – точь-в-точь крыши домов. Играть там запрещалось категорически. В первую очередь из-за пожаров: горели сухие клевера как порох. И кататься с вершины скирды нельзя: там, где проедешь и промнешь уже улежавшееся, – там сырость попадала внутрь, и травы начинали гореть. Мы с двоюродным братом Витькой, бессменным товарищем моего детства, ходили туда, но уже в сентябре, под осень, когда скирды больше не охраняли. Клевера июльский зной хранили дольше сена. Даже в раннее предзимье около скирд, особенно между ними, отчетливо пахло летом. Это, наверное, в первую очередь и привлекало нас. А еще там кормилось много всякой живности – следов, особенно в ростепель по первому снежку, птицы и мелкие животные оставляли много. У нас у обоих дуганы, в руках стрелы, которые мы перед этим весь вечер стругали из бабушкиной лучины. У Витьки, хоть он и младше меня на три года, дуган лучше моего: ему сделал отчим, а я мастерил сам, поэтому мое «оружие» явно скромнее, да и стрелы летят поближе. Наигравшись досыта и в охотников, и в «немцев», наморозившись, бредем домой. Разговоров на неделю: видели зайца, мышей, спугнули какую-то крупную птицу... В 2010 году мое Попоськово пропало. Давным-давно нет де- душкиного дома, а на месте Прокопёлды густой лес. Говорят, в нем уже растут грибы, особенно в березняке, – там, где стояли когда-то скирды.
44. 44 Рваная книжка Библиотека-передвижка в нашем селе располагалась в доме дяди Кости Ми- трева, стоявшем напротив магазина. За- ведовала библиотекой Мария Костина, мать Витьки и Васьки – Витька старше меня на год, а Васька на год моложе. Представляла библиотека собой де- сятка три книг, лежащих на двух подо- конниках. На одном, дальнем с десяток обязательных, их давали в нагрузку – чистенькие, нечитаные (партийная, колхозная и прочая литература). На втором – книжки художественные, но чаще всего там лежала только тетрадка, куда записывалось, кто какие книги взял и чья на эти книги следующая очередь. Читающих семей в селе насчитывалось не очень много: Пунины, Плиткины, Писулины, Виноградовы, Яккины, Ступкины, но они почти сразу же разби- рали между собой всю художественную литературу. Содержание прочитанного обсуждалось книгочеями постоянно, а перемещались книги между домами уже без участия библиоте- карши. И ее единственной задачей оставалось собрать книжки для очередного обмена. Надо сказать, что задача эта оказывалась, как правило, достаточно сложной. Книги забывались в самых не- подходящих местах: в сараях, на ферме, в водогрейке, на покосе; случалось, они переезжали в другую деревню. За год – срок, на который выдавали книги на передвижку, – некоторые зачитыва- лись так, что не разобрать названия на обложке. И конечно, часть книг совсем не находилась – терялась. Во время пастьбы мне как-то в сенцах одного из домов попала на глаза книжка, вернее то, что от нее осталось: без обложки и части листов, одна середка. Я и прихватил ее с собой в выгон. Представьте себе, раннее сырое утро, рваный не по росту пиджак, штаны с огромными заплатами и босиком; с ольхового куста то и дело падают на страницу капли, и каждые 5­ – 10 минут нужно вскакивать и смотреть, где овцы, а если долго не вставать, застывает тело, мерзнут ноги. Речь в книге шла о том, как два мальчишки поменялись одеж- дой: принц отдал свою одежду нищему подростку, который стал Издание 1956 года
45. 45 Рис. А. Кузнецовой жить во дворце, а сам, одевшись нищим, по- шел жить на улицу. В то время кино в наше село привозили, но редко. И ни од- ного фильма, где бы шла речь о королях и средневековье, я еще не видел. Нищих я представ- лял себе отчетливо: в те годы побируш- ки еще бродили по нашим деревням. Помню худого и ры- жеватого Ваню Ла- зукоського и сгор- бленную, одетую во всё черное старушку, откуда-то из­ -под Чамерова. Они носили одинаковые, похожие на пастушьи холщовые сумки-торбы, куда и складывали подаваемые им куски, и, бывало, угощали нас своими «припасами». Мне разок достался кусочек серого пирога, самая горбушечка, без остатков начинки и совсем сухая, но до того вкусная... По школьным плакатам и книгам хорошо помнил, как выгля- дели рыцари и вельможи. А вот с королевским дворцом, особенно его внутренними покоями, оказалось сложнее, и рисовался он в моем воображении с трудом – что­ -то среднее между Московским Кремлем и нашей церковью. К обеду тогда разведрилось и потеплело. На обед принесли бутылку молока, кусок хлеба и вареное яйцо. Яйцо я съел, а когда стал пить молоко, оказалось, что налили мне его в грязную бутыл- ку и в нем плавают сухие мухи. Есть очень хотелось, но допивать молоко не стал, побрезговал. Уже учась в техникуме, в библиотеке стал просматривать не- большую книжку в мягкой обложке ­ «Принц и нищий», автор Марк Твен. Раньше я ее не видел, открыл по привычке где-то на сере- дине. Показалось, что я это уже читал... Следующая страница... И всё встало в памяти: и моросливое утро, и молоко с мухами, и рваная, без картинок книжка.
46. 46 Болонинка Протекавшая рядом с деревней крохотная речушка Болонинка – непременный участник многих мальчишеских дел и забот. Одна из множества ручейков, ручьев, речушек, из которых соткана Волга, как Россия – из Иванов да Марий. Пропетляв среди полей, сенокосов и небольших деревенек десяток-другой километров, наша Болонинка соединялась с другой речкой, Сёблой, – уже покрупнее, – несшей свои воды прямиком в Рыбинское водо- хранилище. Редко мы называли свою речку Болонинкой, обычно просто рекой: «Куда пошёл?» — «На реку...» Вода в ней чистейшая и студёная. Хоть и брала свое начало наша речка где-то за Пыпышником, из болота, километрах в пяти от села, но летом чаще всего высыхала до самой Марфиной избы. Изба тетки Марфы стояла на самом краю села, на отшибе, и на- чиная от нее и до самых скотных – это примерно с полкилометра – Болонинка снова оживала от множества бьющих здесь ключей и ключиков. Всё село воду для питья брало с ключиков: кусок трубы, самодельные ступеньки по откосу берега, ольховая жердь вместо поручня... Ставишь ведро под струю, и через минуту оно полное. Зимой на быстринках наша речка не замерзала даже в большие морозы, только заметнее становился над ней белесоватый туман Вода в Болонинке ключевая – чистейшая и студёная
47. 47 да позванивали у берегов одевшиеся в прозрачный ледок травинки. А в янва- ре-феврале, когда в сильные снегопа- ды завьюживало даже самые быстрые перекатики, напоминало о них только негромкое журчание, доносящееся из- под сугробов. Зато летом, особенно в сенокос, всё свободное время детвора проводила у плота – так у нас называли само- дельную плотину (запруду), сооружа- емую самими мальчишками из дерна и кольев. Болонинка – речка мелкая: десяток сантиметров на быстринке и по колено, редко выше, в небольших бочагах – омутинках. Для купания приходилось плотить плот – дело непростое и хлопотное. Стро- ительством плота всегда руководил кто-то из старших ребят, чаще всего Васька Писулин. Он родился еще в 41-м и был старше всей нашей мальчишечьей братии на целую войну. Место для плота выбиралось долго и тщательно. Строительным материалом служили дерн и вырубленные из ольхи или ивняка колья. Затем каждому участнику строительства давалось задание: сколько штук кому принести дерну и кольев, сколько лопат зем- ли бросить перед плотом. Учет велся строгий – контролировали каждый друг друга. Наказание за невыполнение «норм» или от- лынивание от работы применялось одно, но высшее – отлучение от купания. Поэтому желающих пофилонить, как правило, не находилось. Сооружение и впрямь получалось солидное: высота под два метра и глубина около самого плота соответственно такая же. Плот строился так, что даже взрослому хватало места понырять и поплавать метров 30 – 40. Малышня, освобожденная от участия в строительстве, время проводила в лягушатнике – самое мелкое, сантиметров 20 – 30, место, быстро прогреваемое солнышком и представляющее собой теплую и грязную лужу. Эксплуатировался новопостроенный плот нещадно – в жаркие дни вода не успевала отстаиваться и взбаламучивалась донельзя. Особенно вечером, когда окунуться приходили взрослые мужики. Они, кстати, не только поощряли, но частенько и помогали нам в строительстве. В деревне ведь и понятия тогда не имели не то что о Василий Писулин
48. 48 душе, а даже об обычных банях. Мылись в русской печке – это зи- мой, а летом – речка, плот. Представляете, какое это блаженство – после длинного, жаркого, занятого сенокосом дня броситься вниз головой в обжигающую прохладу! Плаваешь, кувыркаешься, но через десяток минут губы синие, зубы стучат – выскакиваешь из воды и животом на теплый песок. Усталость как рукой снимает. А если приходишь на плот свежим июльским утром, вода кажет- ся теплее обычного. В прозрачной глубине видна каждая травинка, каждый камешек, на мелинке играют стайки молюшек. Перед тем как окунуться, поневоле замираешь, глядя на эту благодать. Сегодня места, где мы в детстве проводили целые дни, уже не узнать. Все берега густо заросли ивняком и ольхой, а где нет деревьев и кустов, выше человеческого роста задичалая крапива да полынь с лебедой – редко-редко где можно подойти к берегу. Но все равно, приезжая в родное село, я первым делом иду на ключик, умываюсь и, как в детстве — с колен, пью досыта, до ломоты в зубах студёную даже в июльскую жару воду. И как в детстве – с колен...
49. 49 Сенокос Самые светлые воспоминания детства у меня, как и у боль- шинства деревенских мальчишек того времени, связаны с речкой и сенокосом. В сенокосе вся малышня нашей деревни начинала участвовать уже в семь-восемь лет: разваливать сено, шевелить, укладывать и топтать при уборке в сарай. Потом шли работы по- взрослее: сгребать, грузить на одёр, разгружать, подавать на воз, а в 14-15 лет уже выходили на покос вместе с родителями. Взрослые уходили на работу очень рано: наш дом стоял в дерев- не самым дальним от села и пастухи начинали собирать коров и овец от нас. Выпустив скотину и позавтракав, старшие уезжали на покос, и до их возвращения вся работа с сеном ложилась на нас с Вовкой. В первую очередь мы разваливали кучки сырой травы, выгруженной с одров и привезенной родителями еще вечером. Потом, когда уже спадала роса, растрясали большие копны недо- сушенного накануне. В жаркий безоблачный день вчерашний укос шевелили уже через час-полтора, а следом за ним принимались и за высыхающее сено. Небольшой перерыв — успевали только сбегать окунуться на речку, – и снова за грабли. Родители, вернувшись с косьбы и немного отдохнув, уезжали за свежескошенной травой, а когда они возвращались, наступала пора сгребать и убирать уже высохшее готовое сено. Накашивалось всегда много – отец считался одним из лучших косцов в колхозе, и за лето они вдвоем с мамой зачастую сдавали больше других. Хорошо помню, как году в 59-м при получении В сенокос работают все, даже гости. Тете Нюше помогает приехавший на лето внук-пятиклассник
50. 50 процентов колхозный бригадир, при взвешивании нашего воза, сказал: «Ну вот, Ступкины опять больше всех накосили». Слышать такое, конечно, приятно, но и трудиться нам с Вовкой приходи- лось больше наших сверстников. После обеда начинали загребать готовое сено и складывать его в небольшие кучки, размером в одну охапку. Потом грузили на одёр: отец подает охапки, Вовка укладывает их на возу и топчет, а я подгребаю за отцом начисто. Сложить сено так, чтобы воз не развалился дорогой, непросто: сначала охапки по краям одра, затем ряд в средину, потом опять по краям... и каждую нужно притоптать. Чуть не угадал, положил с одной стороны больше – по дороге воз может кувырнуться, что иногда и случалось. Дорога в деревне не асфальт – ямы, подъемы, спуски, а от нашего дома, где сушится накошенное, и до колхозных весов – больше километра, через речку да в гору. Потом к сараю: отец подает, мы с Вовкой утапты- ваем. Жарища, пыль, ноги и руки саднит от разных колких травинок и сухой крапивы. Убрали. Отец возвращается порожняком один, а мы – на плот. Успеваем окунуться и бегом к дому – грузить следу- ющий воз. Мама помогала, но не всегда: домашней работы летом не меньше, чем зимой, да и малышей тоже требовалось обиходить. В дождливую погоду забот еще больше, чем в вёдро. Особо тре- бовалось следить, чтобы не замочило уже высыхающую траву. Чуть только начинает набегать туча, всё бросаешь, бегом к сену – сгре- бать и укладывать в копны. Когда успевали всё убрать до дождя, Чуть набегает туча, бегом к сену – сгребать и укладывать в конпы
51. 51 отец с матерью довольнехоньки – и похвалят, и на речку пораньше отпустят, а если готовое сено мочило, да еще и по нашей вине – тут и матюги и подзатыльники, да и вожжами могло перепасть. Осенью 1961 года Вовка из дома уехал, и сенокосных дел у меня прибавилось. В 1962 году я стал иногда заменять на покосе мать, но чаще всего последние два лета мне приходилось командовать дома: разваливать, шевелить, убирать. Году, наверное, в шестидесятом, мы с отцом пару раз воровали траву ночью на Игнатовской Спирине. Прижимали тогда колхоз- ников с кормами для своей скотины капитально – косить разре- шали уже близко к осени.Ha корову требовалось на зиму полторы сотни пудов, да плюс овцы, а на своем гумне не насушивали и половины. В колхозе же выкашивался буквально каждый клочок: хорошие сенокосы на сено, а разные неудобья на силос. А корову кормить надо, без нее беда – не выжить. Вот и приходилось... Тайком взяв лошадь, и далеко вкругаля через Каменный ру- чей объезжали село. Приехав на место, отец начинал косить, а я на одре складывал и топтал. Накидав полный воз влажной от ночной росы травы, тем же путём возвращались обратно. И всю дорогу, я, прижавшись к теплой отцовской спине и укрытый его фуфайкой сладко спал, уткнувшись лицом в пьянящую свежесть лесного разнотравья. Домой успевали до пастухов, заезжали на свою усадьбу со стороны Прокопёлды и потихоньку разгружали. Я шел досыпать, а отец докашивал гумно, чтобы привезенное ночью не так бросалось в глаза. На дальние глади косить выезжали всей бригадой
52. 52 Вывозка навоза Такие работы, когда вместе собирались мужики и бабы, случались в колхозе нечасто: заготовка силоса в июне, скирдование клеверов в августе, вывозка навоза в мае и вроде всё. Работы эти нелегкие, как и большинство в колхозе, но на них всегда какой-то особый настрой, смех, шутки, а с ними споро идет даже тяжелая работа. Навоз среди этих общинных дел стоит немного наособицу: по- зади длинная холодная и голодная зима, за стенами скотного гудит водополицей Болонинка, а благоухающая разноцветьем майская земля будоражит и кружит голову не хуже хмельной браги. На всех колхозных работах, а на общинных тем более, женщин всегда больше: мужиков выкосила война. Бабы, в большинстве вдовы, еще ладные, крепкие. На ферме коровий навоз намётывали только взрослые, а возчиками трудились мальчишки 13-14 лет. Пожилых колхозников на такую работу уже не наряжали, а всем остальным ставили за нее обычные трудодни-палочки. Внутри фермы, казалось, даже воздух гуще от резких запахов. От тяжести мокрого навоза трещат вилы, перехватывает дыхание. С утра, в начале работы, или если подвод собиралось много, при- ходилось накидывать и два и три воза подряд. Наметав телеги, все выходят со скотного немного отдышаться на вольном весеннем воздухе
53. 53 Наметав телеги, все выходят со скотного немного отдышаться на вольном весеннем воздухе. И сразу же мужики и бабы начи- нают задирать друг друга, крепкие пересоленные шутки, хохот... Женщины постарше пытаются урезонить не в меру разошед- шихся: «Ребятишек бы постыдились!» Но куда там! Это только раззадоривает «обчество» да добавляет порцию новых шуток уже в адрес «ребятишек». Наслушаешься такого – почище, чем на самой разудалой свадьбе. Прерывается всё это только на время очередной погрузки. Мальчишки­ -возчики, взяв лошадь под уздцы, заводили телегу внутрь фермы, затем таким же образом уже груженую выводили за ворота. На улице клали на навоз припасенную доску, садились и ехали сначала на весы, а потом уже на поле. На весах велся весь учет по вывозке этого незаменимого для любой почвы и всех колхозных культур удобрения: на какое поле и кто сколько свез центнеров. Мы немного подмухлевывали: на глухом пово- роте перед весами прятали парочку больших камней – клали их на телегу под навоз, а потом, взвесив воз, на обратной дороге сбрасывали. Помню, как мы хвастались этим друг перед другом. А потом оказалось, что и учетчик и бригадир знали про эти наши хитрости и не обращали на них внимания: груженная навозом телега весила 5­ – 6 центнеров и наши «дополнительные» 10 –15 кг колхозные весы даже не улавливали. На поле навоз сбрасывали с телеги маленькими кучками, ко- торые женщины через день-два разбивали вилами и граблями намелко, и уже потом поле запахивалось под трактор. На ближние поля успевали свозить три воза до обеда и два после. Когда вывозка шла на дальние поля, за село, ездок получалось меньше. За работу нам ставили те же палочки, только не целые, а кусочки – чаще полтрудодня, иногда 0, 6.
54. 54 Новая ладонь Много лет прошло с той поры, как отобрали у хозяев гумна- ладони да сараи и передали их в колхозы. А в послевоенные годы ушли из жизни бывшие хозяева этих построек Егор Кондратьев, Федор Самсонов, Александра Дементьева. А в конце 1990-х пропала вместе с колхозом и сама деревенька. И только память продолжает хранить отзвуки уже ушедшего: Егорушково гумно, Самсонова ладонь, Дементьев сарай. А вот Новую ладонь называли только так, хотя построили ее, наверное, еще до революции. Отличалась она от других гумен тем, что имела не одну, как обычно, а две риги. На одной крыша, по рассказам взрослых, сгнила и провалилась еще до войны, да и другая на моей памяти никогда уже не топилась. Стояла постройка к речке торцом, а риги находились слева и справа от больших во- рот, выходящих на самый берег Болонинки. Само гумно представляло собой огромный сарай, в несколько раз больше сенного, с четырьмя проходами. Двое, поменьше, по бокам – для вентиляции, а с торцов – большие, через которые заезжали воза, груженные льном. Внутри гумна снопы сначала разгружали на две стороны и затем, забив всё пространство до самой крыши, закладывали и сам проход. Но всё это происходило осенью, во вре- мя уборки, а летом ладонь пустовала. А «ладонью» эти постройки называли, может быть, еще и потому, что земляной пол во всех из них плотно, до звона утрамбован и был ровным, как стол. Рис. А. Кузнецовой Новая ладонь стояла на самом берегу Болонинки
55. 55 Печи в ригах клали из самодельного сыромятного кирпича. Тяжелую, темно-красную с белыми комочками глину брали на Игнатовской горе напротив старой ветряной мельницы. Наверх, к возу, выносили в ведрах. Привозили на гумно, раскладывали ровным слоем и толкли тяжелыми чурками до тех пор, пока глина не делалась плотной, однородной и вязкой. Затем пласт резали острой лопатой на кирпичи, из которых и клали печь – точнее, сбивали специальным деревянным молотком. Устраивалась печка полукруглой, высотой около метра, такой же ширины и почти два метра в длину. Устье печи делалось тоже полукруглое, и прямо над ним пробивали колом три отверстия, сантиметров по пять диаметром – это для лучшей тяги. Рядом с Новой ладонью, буквально в двадцати метрах, долго стоял наш плот. Обычно эти сооружения каждую водополицу прорывало, и приходилось строить новое. А здесь наша «пло- тина» стояла долго, года три или четыре, – я в это время как раз учился в начальной школе. Собирались сюда мальчишки и ребята повзрослее со всего села, поэтому гумно не пустовало всё лето. Здесь и от дождя прятались, и играли в самые разные игры – чаще всего в прятки. В риги обычно не убирались, об этом обязательно договаривались перед началом игры. Да и жутковато там, особенно в жаркий солнечный день: темно, прохладно, земляной пол холодит босые ноги, в пробивающихся через редкие щели тонких лучиках света золотятся невесомые пылинки, пахнет сырой глиной и едва уловимо старой гарью и сухим льном. Черный контур печи чудится в полумраке чем-то диковинным, дыхание поневоле затаивается, и скорее тянет об- ратно на свет, в зной безоблачного июльского дня. Гумна-ладони в нашей местности внутри выглядели так же, как и сто, и двести лет назад – как на картинах Григория Сороки и А.Г. Венецианова
56. 56 Хорошули Хорошулями у нас называли и саму перемороженную картошку, и лепешки, из нее испеченные. Готовились лепешки-хорошули быстро и просто. Главное, имелась бы у хозяйки эта прошлогодняя, перезимовавшая в земле картошка. Сначала клубни мыли в холодной воде, очищая от грязи и чешуи, которая отскакивала очень легко, поддаваясь даже дет- ским рукам. Потом сырыми перетирали их вручную на терке, изготовленной отцом из кусочка жести, на которой гвоздём про- бивались отверстия; добавляли горсточку какой-нибудь мучки, подсаливали... Налепив картофельных лепешек и разложив их на смазанную льняным маслом сковородку или противень, ставили в русскую печь. Пара часов, и хорошули готовы. Теплыми они от избытка крахмала похрустывали на зубах и чуть-чуть сластили. Остывая, чернели и становились крепкими, как камень, и, чтобы полакомиться, приходилось разбивать их молотком или камнем. Кормилась наша семья в то время картошкой, огурцами и капу- стой. (Не только, конечно, наша семья, а считай вся деревенская Россия.) Рожь на муку мололи на ручных каменных жерновах, а хлеб мама выпекала в русской печке на покрытых соломой про- тивнях. Получался он, из-за подмешиваемой в него мякины, колю- чим и сыроватым. Но и такого хлебушка далеко не всегда хватало досы- та, поэтому в голодные годы хорошулями под- кармливались все: и взрослые и дети. Хранились лепешки очень долго, пекли их, за невозможностью до- быть картошку, далеко не во всех деревен- ских домах, и потому ходили они у ребятни в качестве обменного товара почитай до по- ловины лета. Хлеб и молоко – обычная деревенская еда утром
57. 57 Главная слож- ность – набрать переморожен- ной картошки на колхозном поле. Картофельный клин после вы- копки картошки еще раз перепа- хивали плугом, и после перепашки поле снова оби- рали. А до пере- пахивания уже выкопанное поле продолжал охра- нять объезчик. Весной никого с участка уже не го- няли, но найти за день десяток картофелин считалось неплохой добычей. Трудились на поиске хорошуль в основном ребятня 10 – 13 лет да пожилые женщины. Морозились, конечно, дубели на обманчивом весеннем ветерке, зарабатывая на всё лето тягучий изматывающий кашель, а то и серьезную болезнь. Весной 1952 года мне не исполнилось еще и пяти лет. Колхоз- ные поля вокруг нашей деревеньки только-только открылись от снега. Верхний слой земли уже оттаял и представлял собой густую холодную грязь, в которой пожилые женщины и ребятишки оты- скивали редкие перезимовавшие картофелины. Моя старшая сестра Шурка – ей исполнилось тогда уже 11 лет – сидела со мной в няньках, уговорила меня посидеть одному, а сама пошла копать хорошули. Я прибежал к ней на поле в одной легкой рубашонке, босиком. «Путь» мой пролегал мимо колхозных кладовых, за которыми со стороны нашего дома в густых зарослях сухой прошлогодней крапивы еще серели небольшие пятна снега. А при каждом моем шаге, между пальцами ног брызгали чуть не до колен фонтанчики холодной талой воды. Помню, как она ругалась за то, что я нарушил ее запрет и убежал неодетый, да вдобавок еще и отвозила по голой заднице попавшей ей под руку хворостиной. Деликатесы моего детства: картошка, капуста, огурцы, молоко, хлебушек
58. 58 Теребленье льна Любое цветущее поле радует деревенского жителя. Каждое из них прекрасно по-своему. По всей льняной полосе, как только хватает глаз, рассыпаны нежно-голубые цветки, будто опустились на светло-зеленые льняные заросли собравшиеся со всей округи бабочки-голубянки. Отцветая, лен начинает понемногу желтеть, и ближе к августу от созревающих головок поле становится уже темно-золотистым. Два года подряд лен сеяли рядом с нашей деревней: в 1960 году в Прокопёлде, а на следующий – на Игнатовском поле. Дергали его после войны вручную, в основном детвора и женщины. На теребление выходили дружно, многие с ребятишками-школьни- ками, хотя мы вдвоем с мамой за день редко натеребливали на целый трудодень. Причина такой активности, несмотря на невы- полнимые нормы, заключалась в том, что разрешали скашивать для себя сорняки и траву, остававшиеся после теребления. В тот год Игнатовский клин, особенно в сторону реки, зарос пикулей и травой очень густо, и по этой причине при нарезке и дележке участков порой разгорались ожесточенные, чуть не до драк ссоры. Заготовка кормов для скотины в те годы являлась главной про- блемой для колхозников. На своих усадьбах хозяева с двух укосов насушивали чуть больше половины требуемого количества сена, да плюс в августе «на проценты» получали пудов 40 – 50. Недостаю- щую часть добывали по-разному. Мне с отцом несколько раз при- велось даже воровать траву на дальних лесных сенокосах ночью. Государство хоть и забирало у крестьян добрую половину того, что они получали в своем подсобном хозяйстве, но возможности покосить на свою корову не давали почти до самых заморозков. Сначала на силос выкашивали буквально все клочки неудобий, а в июле сено со всех сенокосов везли в колхозные сараи. Поэтому несколько одров льняной травы являлись неплохим подспорьем в домашнем хозяйстве. Да и скот, особенно овцы, весьма охотно поедал до невозможности колючее пикульное сено. Мама в первую очередь вытеребливала наиболее заросшую сор- няками часть участка, где старалась не затаптывать траву. Козлы на таких местах тоже не ставили. Сохли сорняки быстро – скашивали, участок с утра, а к вечеру уже сгребали и увозили домой. Вовка тогда пас овец и коз, старшая сестра Шура уже трудилась на целине, и помогать матери теребить лен пришлось мне. И как же долго тянулись дни, когда руками, распухшими и исколотыми
59. 59 пикулей и льном до кровавых цыпок, приходилось собирать в горсть блестящие, матово-золотистые головки и дергать, дергать, повторяя и повторяя эту операцию бесконечное число раз. Натеребив полную горсть, клали ее в кучку головками в одну сто- рону. Когда набирался полный сноп, левой рукой подхватывали его в подмышку, правой дергали за головки десяток стебельков, левой ухватывали за корешки, сноп – на колено, вязку затягивали и пере- кручивали, концы прятали под перевязку, и очередной сноп готов. Женщины вязали вроде бы неторопливо, а длилась подпояска снопа не больше десятка секунд. Я же по-настоящему научился этой науке только к концу августа. Дело вроде бы нехитрое, но завязка должна быть прочной и крепкой, чтобы выдержать весь долгий путь от теребле- ния до расстила. Снопы составляли на поле в козлы для сушки, потом через 2-3 недели их перевозили на одрах к молотилке. Вымолоченный лен снова перевозили – уже на расстил, поближе к деревне. После работы мама заставляла мыть руки хозяйственным мы- лом, от которого растрескавшуюся и исколотую кожу щипало и жгло до слез. Потом тщательно вымытые и вытертые руки мазали гусиным жиром, отчего они приятно зудели и почесывались. На завтра после лечения цыпок меня отпускали поиграть или сходить в лес за грибами. А потом опять лен...
60. 60 Лавка Рядом с храмом и школой, на главной и единственной площади села Болонина, стоит старая лавка. Она пережила революции, войны, перестройки, и теперь, правда совсем уже одряхлевшая, доживает свой длинный век вместе с быстро потухающим селом. Ее никто не трогает, возможно, учитывая ее заслуги и дряхлость, а вероятнее просто потому, что в селе уже некому стало и трогать. Всё мое детство торговал в ней дядя Гриша Митрев, полу- чивший в войну тяжелое ранение в ногу. Торговое помещение внутри совсем небольшое, вмещавшее не больше двух десятков покупателей. Прилавок слева при входе, за ним три отдела: на полках первого продавался хлеб, во втором – конфеты с пря- никами да сахар, и в крайнем – водка и махорка с папиросами. У дальней, напротив входа, стены, за узким без весов прилавком – простенькие ткани и легкая одежда. В лавке целый букет запахов: вкусно, по-домашнему пахнет све- жим печеным хлебом; ребятню манит ароматный запах недосягаемых «подушечек», ягодных карамелек и дешевых пряников; резко и остро бьет в нос водочным сургучом. У мануфактурного отдела вздыхают, глядя на детские ситцевые платьица и рубашки, женщины. Несколько поколений болонинцев отоваривались в этом древнем магазинчике, построенном одним из местных богатеев еще до рево- люции. Году в 1963-м лавку за ветхостью закрыли, а рядом постро- или новый, с высоченным крыльцом магазин. Из-за этого крыльца его ругали деревенские старики, что больно уж не с руки ползать им на этакую верхотуру, а мужики помоложе, будучи под хмельком, Болонинская лавка
61. 61 случалось, пересчитывали крутые ступени своими боками. Вскоре новая «торговая точка» сгорела. Может быть, по этой причине, а может, просто потому, что горели эти здания почему-то много чаще других деревенских построек. Продавщица после пожара уехала куда-то под Питер, где, как говорили, купила новенький домик. И пришлось уже ушедшей на покой лавке, служившей при новеньком магазине подсобкой, «вспомнить молодость» и еще с десяток лет снабжать жителей села и окрестных деревень хлебом, водкой, конфетами, рубашками и другим незамысловатым товаром. Следующий новый магазин строили значительно дольше первого и значительно меньших размеров, всего с одной, да и то совсем низенькой, ступенькой. Только вот торговал он не дольше первого. Сгореть не успел, стоит до сих пор рядышком с заслуженным ветераном, но уже давно под замком. А сильно со- кратившееся население села снабжает автолавка, приезжающая в Болонино раз в неделю. Лавки и магазины всегда исполняли в российских деревнях еще и очень важную роль общественного клуба. Именно около них, в культурном центре села, долгие десятилетия регулярно собиралась значительная часть жителей Болонина и почти десятка окрестных деревень. Здесь шумели многолюдные довоенные митинги и сходы; в войну встречали письмоноску и, пока она по слогам читала фами- лии на потрепанных треугольниках, замирали, отчаянно надеясь, В село приехала автолавка
62. 62 что живой он и обязательно вернется. После войны проводили общие собрания, и решалась масса привычных колхозных дел. Послевоенные очереди за хлебом помню и я. Тогда выделяемого на болонинскую лавку хлеба хватало не на всех жителей, и прихо- дилось стоять сутками. Мне по малости лет не пришлось дежурить ночами, это выпало на долю старших сестры и брата – я заменял взрослых днем. И когда доверяли нести домой купленную фор- мовую буханку, я по дороге потихонечьку, чтобы не видела мамка, откусывал у нее вкусные хрустящие уголки. Потом еще долго-долго, когда хлеба уже привозили на всех, мужики и бабы по привычке собирались около лавки задолго до приезда хлебовозки. Вот и сегодня, часа за два до приезда автолавки, которая почти не нарушает условленного графика, сюда приходит всё наличное население села и оставшихся в живых деревень. Многие местные жители и дачники встречаются два раза в неделю только около авто- бусной остановки, установленной рядом со старой лавкой и наглухо забитым магазином. Делятся новостями, зачастую печальными, передают весточки, обсуждают обыденные дела. Автор с односельчанками
63. 63 У болонинской лавки – Манька, Серёга-то опять, что ли, запил? – Да опять... Клялся, клялся, а вот поди ты! Пить-то ему нельзя ведь, совсем нельзя... До того вчера, зараза, довел... Возила, возила батожиной – мычит только. * * * – Бабы, а Канеминых-то увез кто али сами уехали? – Сашка, говорят, приезжал – шалапут тоже, хуже батька. – Гальке-то опять обуза какая. Сначала муженек – толку ника- кого, только винищо жрал да ребятишек делал. Только успела всех на ноги поднять – теперь матку с батьком обихаживай... Ведь не видят не которой... Да ведь еще и скотины полной двор. – Да, Толя-та с Таёй больше уж не вернутся. Совсем никого в селе не остается... Вот те и Китай! * * * – Ты, Тонька, где глаза-то делала? – В Калинине, лазарём резали. Лазарём-то лучше. – Да говорят, что лучше. Шурке-то вашей тоже лазарём делали. А меня в Красном Холме закололи только всю, и толку никакого. * * * – Ступкина, а чего вчера в вашем конце орали-то? Пунин, что ли, опять чего чудил? – Да нет, Витя с Главдёй весь вечер галушились. Витя пьяней пьяного, да и Главдя не тверёзей. А Лешка-то вчера вроде в Об- росово ходил. * * * – Ты покой, леший, опять в Лискино-то поперсы? То дак с места не скрянёшь, а тут и гнать не надо. До чего жо ты, паразит, на вино-то солощой! * * * – Ты чего вчера посидеть-то не пришла? – Да дотемна в клеву протолклась... Сунулась, думала всего делов-то на один упряг, а провозилась целый уповод...
64. 64 Село Болонино. Автор с одосельчанками Ниной Горбиной и Таей Канеминой * * * – Нинка, ты чем крышу-то крыла? – Дак я губероём, в Лискине губероёт в тот год брали. – А я толёй, толёй-то, говорят, лучше. – Дак вот, поди ты! Может, и лучше... * * * – Как, Сашка, картошка-то? Не пробовал еще? – Да копнули пару гнезд, вроде ничёво – как и по те годы. Всем хватит: и себе и скотине. – А у нас сей год чего-то никудышная. Да тоже должно хватить. * * * – Валентина, ты чего еле ползешь? Опять прихватило? – Да и не говори! Два дня кувырдалась, голову от подушки не оторвать. – Ты тожо оприкослива больно. Сколько раз Женька хотел за- брать, а ты ни в какую. – Да теперь и сама вижу, что пора... – А плачёшь-то чего? – Дак ведь век свой тут прожила... Не вернуться больше...
65. 65 Мед Деревеньку нашу с трех сто- рон окружали поля, а с чет- вертой – речушка Болонинка, сплошь заросшая прекрасными весенними медоносами: ольхой и ивняком. Да и в самой деревне росло много огромных лип, ко- торые в июле во время цветения буквально гудели от трудивших- ся на них пчел. Место для пасеки просто идеальное. Вернувшись летом 1944 года с фронта, отец вскоре приобрел колоду пчел и, когда я пошел в первый класс, уже развел не- большую пасеку. Все мое детство наша семья жила с медом, и, хотя хороший взяток случался далеко не каждый год, угощались мы этим питательным и целебным продуктом хоть и не очень часто, но всю зиму. Большой удачей нужно считать, что мед не облагался налогом. Почему «оплошали» в этом власти, я не знаю – на всё другое полученное в своем хозяйстве: молоко, мясо, яйца, шерсть – устанавливались твердые нормы и сроки сдачи. Называлось это «самообложением». Якобы колхозники сознательно и добро- вольно сдавали всё это государству, хотя за невыполнение сроков и объемов жучили по полной: давали за это не только огромные штрафы, но и срока. Да ко всему к этому еще и ужасающая нищета, в которой жила деревня в те тяжелые послевоенные годы. Помогать отцу управляться на пасеке я стал очень рано, уже во время учебы в начальной школе. Приучал он меня к пчелам очень настойчиво: объяснял, убеждал, требовал, – и года через два я уже заменял на пасеке мать. Причиной такой настойчивости стало мое тяжелейшее заболевание, и постоянный контакт с пчелами, мед, укусы, вероятно, и помогли мне справиться со смертельным недугом. Отец осматривал ульи, а мое дело – дымарь: чистить и раз- жигать его перед выходом на пасеку, готовить впрок сухие сосновые или еловые гнилушки. Главное при дымлении–не раздражать пчел, а наоборот — успокоить. Вовремя и в меру дымнул, и ведомые ты- сячелетним инстинктом обитательницы улья уходят набирать мед, Болонинский улей
66. 66 не мешая пасечнику заниматься своим делом. При снятии магазина, они поднимаются в воздух, многие ползают по одежде, частенько попадают и под рубашку. Бросить дымарь и убежать нельзя: дал обещание – вот и стоишь, едва дыша и стараясь не делать резких движений. Папка всё сразу замечает и подбадривает: «Молодец, молодец, не бойся, а и укусит – ничего страшного». Летом при главном взятке в воздухе стоял гул от множества пчел. Одни, тяжелогруженые нектаром и пыльцой, летят к коло- дам, другие стремительно вылетают из улья им навстречу, спеша к цветущим медоносам. Отец во время выкачки угощал всех ребятишек в деревне. На улицу выносился стол, на который ставилось большое блюдо со свежевыкачанным янтарным медом, рядом со столом полное ведро холодной колодезной воды, и гостям приходилось при- носить с собой только ломоть хлеба. Макали куском в блюдо и запивали душистое, сладкое и до головной боли терпкое лаком- ство из общей большой кружки. Что же касается сладостей, которые продавались в болонинской лавке, то угощались мы ими очень и очень редко, хотя и продавал дядя Гриша всё самое дешевое: подушечки по 87 коп., ягодные карамельки в красочных фантиках да сухие пряники. Подушечки первый раз попробовал, учась в первом классе, на
67. 67 новогоднем празднике. Карамельками же довелось полакомиться несколько раз, но в основном уцененными. Никаких условий для хранения товара в лавке у дяди Гриши не имелось; поку- пались же конфеты очень редко, часто поштучно, и случалось, что к концу жаркого лета весь ящик сплавлялся в один большой ком. Приезжала из Мартынова райповская комиссия, конфеты уценивали... Помню, как мама тоже однажды принесла комок слипшихся карамелек размером с кулак и разрезала его ножом вместе с фантиками, вся краска с которых перевелась на сами конфеты. Каждому из нас досталось по небольшому кубику, а остальное мама убрала до праздника. Я не помню, чтобы нас троих: меня, брата Вовку и сестру Шуру – угощали кусочком сахара даже во время болезни. Сахарный пе- сок родители покупали только для подкормки и лечения пчел. «Сажать» пчел на один сахар нельзя, но, если случалась ранняя осень и суровая зима, оставленного в улье меду не хватало и приходилось спасать наших тружениц густым сахарным сиро- пом. А нам с Вовкой доставалось поскоблить стенки кастрюли, в которой варили подкормку. Сахаром же я угощался у бабушки Фиёны, получая во время чае- пития «восьмушечку» размером около кубического сантиметра – восьмую часть большого куска-кубика. А чтобы нам с Витькой получить добавку, но уже половинку «восьмушечки», требо- валось выпить два стакана чая и попросить третий. Получить сладкий довесок хотелось всегда, но выпить за один присест больше пол-литра чая нам удавалось очень редко. В доме родителей самовара не водилось вообще: заниматься с ним времени у родителей не хватало. Чай заваривали разве что раз в год – на Пасху. Зато сверкающий медалями бабушкин «Ба- ташёв» всегда стоял «под парами». Дед Павел, полный день занятый своим пор- тняжничаньем, от- дыхал чаще всего за стаканом крепкого горячего чая — они оба с бабушкой пили только крутой ки- пяток из блюдца и только вприкуску.
68. 68 Магазинными сладостями угощал нас несколько раз и дед Павел. Он шил шубы, шапки, штаны, пальто, кепки, то есть практически всю немудрящую деревенскую одежку. Процесс этот, особенно шитья полушубков, шуб и тулупов, длился долго, и, когда вещь отдавалась заказчику, событие это, как правило, от- мечалось. Особым разнообразием эти «отмечания» не отличались: в лавке покупалась «маленькая», стоившая до 1961 года около 12 руб., и по пути от магазина до дома выпивалась. Если событие это происходило летом, мы с Витькой назначались бабушкой Фи- ёной в «группу сопровождения». Делалось это, конечно, втайне от деда. Прицеплялись мы к нему накрепко, и бабушка обычно оплачивала наш труд маленьким кусочком сахара. Дед такой охраной особо не тяготился, и случалось, что даже покупал нам что-нибудь, обычно каждый получал по сухому овсяному прянику. Но однажды дед Павел купил нам с Витькой по конфете «Буревестник» – их, если не ошибаюсь, привезли тогда в болонинскую лавку впервые. Стоили они огромные деньги: 100 грамм больше трех рублей. Дед, привычно прихрамывая, шел впереди, а мы сзади, откусывая от лакомства по крохот- ному кусочку. Но все равно, хватило нам только до лога, а по- том до самого дома мы с Витькой обсуждали достоинства уже съеденного нежданного подарка. Бумажка от той конфеты, на которой над бело-синими волнами «гордо реял» буревестник, тоже хранилась долго – пока не потерялась. Сколько и каких только лакомств ни привелось мне потом пробовать, но восхитительный вкус и запах той самой первой шоколадной конфеты помню до сих пор.
69. 69 Праздники Главным и первым праздником в нашей округе считалась Пасха, Ее праздновали все, и готовиться к ней начинали за несколько не- дель. Всеми правдами и неправдами экономили и копили продук- ты, даже в самом бедном и худом доме запасались хотя бы пятком свиных или бараньих ног на студень да горсткой белой муки для опекишей – больших и толстых лепешек. Предпраздничным вечером вся деревня благоухала от запаха льняного масла, на котором во всех домах жарили опекиши. Чугунок с набором для студня ставили в печь тоже накануне, еще с утра, а вечером выбирали кости, добавляли соль, чеснок, разливали по блюдам и выносили на коридор. С вечера готовили тушенку – картошку с мясом, которую почти сутки томили в русской печке. В праздник с утра кипятили «волнухи» – так назы- вали любые соленые грибы с водой и луком, – ну и еще щи с мясом и пироги с творогом. Все вместе эти «деликатесы» готовились только на Пасху и в одном доме встречались редко – чаще всего студень да «волнухи», а остальное далеко не у всех. Пиво варили тоже заранее, которое готовилось долго. Сначала растили солод, потом его теребили и сушили, затем за несколько дней до праздника варили из этого солода густое, темное и слад- кое сусло. Ставился приговолок, его вместе с хмелем заправляли в сусло и уже на следующий день с утра пробовали молодое, еще Ильин день, болонинская молодежь. Середина 1970-х
70. 70 бродившее пиво. Полную силу этот старинный русский напиток набирал только к вечеру, а на второй день праздника, чтобы за- хмелеть, хватало уже одной кружки. Кроме пива варили брагу. Самогонку гнали, но редко: за нее наказывали, да и дурели с нее му- жики... Поэтому еще требовалось преодолеть сопротивление женщин, которые соглашались на это не очень охотно. В самый праздник с утра малыши обычно катали яйца. Проис- ходило это напротив нашего дома, за кладовой на луговинке. Место там ровное, солнечное и прогревалось быстро. На кон каждый из игравших ставил вертикально яйцо, потом считались и по очереди метров с пяти-шести тряпочным мячиком старались «выкатить» яйцо – задеть так, чтобы оно упало. Мяч для катания нам выдавала баушка Фиёна. «Участников» в возрасте 6 – 8 лет собиралось до пяти человек, старших мы к игре не припускали, хотя, по правде-то, они к нам и не просились. Перерыв наступал, когда кто-нибудь проигры- вал всю наличность. Неудачник шел домой в надежде выпросить еще хотя бы одну «ставку», а остальные в это время подкреплялись: съедали битые, уже непригодные для игры яйца. Став постарше, играть ходили в село на галдарею – так мы назы- вали дощатый настил высотой около метра и навес над ним перед несколькими, стоящими вплотную друг к другу кладовыми, или, как их у нас называли, житницами. Играли там чаще в слякотную погоду, а в солнечную и теплую – обычно у церкви в лапту. Житница с «галдареей»
71. 71 Совсем-совсем маленьким помню крестный ход вокруг де- ревни и связанный с этим скандал. Отец, вероятно подвыпив, ругался и не пустил в дом батюшку, мама плакала, а бабушка за это сильно на отца бранилась. После того как пошел в школу, крестных ходов ни у нас, ни в селе уже не проводили. Хорошо помню, как колхозный бригадир требовал выходить на работу в Троицу и Петров день: приходились они на самую сенокосную страду, в отличие от Пасхи, когда летние работы ни в своем, ни в колхозном хозяйстве еще не начинались. Пасха помнится как праздник домашний, мирный и светлый. Уже вовсю радует всё живое весеннеее солнышко, позади длин- нущая зима, да и до каникул остается уже совсем немного. Престольный Ильин день – совсем другой. Большинство кре- стьянских забот уже позади: закончен сенокос, вытереблен лён... Впереди благодатный август, а потом и свадьбы. «Илья» – это всегда шумные гулянки с гармошками и драками. В первый день «Ильина-дни» гуляли в Болонино. Народу со- биралось очень много: село больше полкилометра и от лавки до другого конца сплошная толпа. Пляшут сразу в нескольких местах, и, конечно, драки. Вокруг дерущихся сразу собираются зрители: Площадь у «церквы» – постоянное место игр нашего детства. Мы с Витькой, Толька Шебин, Ванька Митрев, Васька Писулин
72. 72 Послевоенный Праздник урожая – 4 мужика, 13 баб рев, мат, бабий визг, трещат колья. Но случалось всё это уже бли- же к вечеру. А с утра в праздник шла игра: на «галдарее» играли в карты, а около церкви – в стенку или в битака. Игнатково меньше Болонина почти вдвое, гуляли там уже на второй день – народу туда собиралось поменьше, да и драки случа- лись пореже. Всё-таки второй день – кто-то хорошо похмелился и сладко спал, кто-то залечивал боевые раны, а многие приходившие на праздник из дальних деревень уже вернулись домой. На Илью мама всегда пекла пироги, чаще с черникой. Помню, когда я уже перешел в восьмой класс, 3 августа ходил «гулять» в Игнатково. В Болонино, в первый день праздника, мы походили с девчонками – просто рядом, даже не под руку, и теплилась потаенная надежда, что они придут и сегодня. Вечер выдался холодный, босые ноги ужасно мерзли, взятый «на дорогу» кусок черничного пирога смялся и вымазал у новых штанов весь карман. Походил я по Игнат- кову один, подождал, но девчонки так и не пришли, не появился даже Вовка Шебин, с которым мы «провожали дам» накануне. Кроме Пасхи и Ильина дня можно еще припомнить массовые пьяные драки в Крапивкине в Успленьё – так у нас называли праздник Успения Пресвятой Богородицы – да общебригадные пьянки в так называемый Праздник урожая, который пару раз шумно «праздновали» и в нашей деревне.
73. 73 Родители отца Изба деда Павла и бабушки Фиёны стояла с нашей в одном огороде – ни частокола, ни стол- бика, но все малыши знали, что эта грядка наша, а рядом уже ба- бушкина. Картофельные плахи и гумна располагались тоже вплот- ную друг к другу. Как раз на меже, между нашей и бабушкиной по- ловинками, стоял Ступкин сарай. Мой дедушка считался лучшим портным в округе. Работать в колхо- зе он не мог: во время ареста в 1919 году его жестоко били, оказалась серьезно поврежденной нога и до конца жизни он сильно хромал. Ве- роятно, поэтому власти его шибко и не притесняли, разрешая занимать- ся своим портняжным ремеслом. Дед Павел сам дубил шкуры, в основном овечьи, и шил из них овчинные полушубки. В доме всегда тяжело и душно пахло кожами, а на повети ивовым ко- рьем. Даже нам, малышам, иногда приходилось на козле скобелем отчищать белую высохшую мездру с овчин, и они становились мягче. Окончательно дедушка размягчал их с помощью «гребён- ки» – нехитрого приспособления, состоящего из палки с крюком и ременной петлей внизу. Работа грязная, пыльная – приходи- лось повязывать на лицо тряпку. Заготовкой ивового корья для дубленья с удовольствием занимались и мы с Витькой, когда подросли. Дедушка платил нам натурой: сахаром или пряни- ками. Высушенное корье толкли на повети в деревянной ступе пестом. Тяжелый деревянный пест привязан к длинной тонкой жерди, которая вытягивает его вверх, и требовалось только с силой бить этим полупудовым «пестиком» по измельченному топором корью. Мы с Витькой иногда пытались управиться с этой механикой сразу вдвоем, но силенок не хватало, и до дна ступы пестом достать не получалось никак. Как помню, дед всегда находился в работе: шил, кроил, об- рабатывал шкуры. На шее сантиметр, за ухом карандаш, на столе Моя бабушка Фиона Ивановна Ступкина
74. 74 Деревня Поповское, осень 1964 г. Витька с бабушкой копают картошку. Бабушке здесь уже 74 года кусок мела. По этой вечной его занятости общались мы с ним достаточно редко. Другое дело – бабушка Фиёна. С ней связано всё мое дошколь- ное детство. Она принимала меня на белый свет – мама рожала дома, проработав в колхозе до последнего, ее даже не успели свез- ти в Мартыновский фельдшерский медпункт, до которого всего 5 километров. И крестила меня тоже она: церковь в селе стояла закрытой, без священника, а бабушка, согласно церковным пра- вилам, могла совершать некоторые требы. В бабушкином доме, как и в других – комната и кухня, четверть избы занимала печь, на которой жили большие черные тараканы. Они не кусались и в отличие от рыжих совсем нас не боялись. С печи мы с Витькой забирались на полати, где лежало старое ватное одеяло да выно- шенная верхняя одежда. Пока мы лежали там тихонько, про нас забывали, а когда не выдерживали и начинали возиться, сразу гнали на печь или, если стояло тепло, на улицу. В маленькой кухонке на умывальнике лежало земляничное мыло, заманчиво пахнущее нежной лесной ягодой. Я разок даже
75. 75 полизал тонкий, уже прозрачный кусочек, но на вкус он оказался не очень. Под потолком, на полице, хранились вместе с другими продуктами аппетитные сухарики – остатки житников и пряже- ников, которые у бабушки выпекались самые вкусные. Все заботы по дому лежали на бабушке, а хозяйство у них как у многих: корова, свиньи, куры и еще гуси – в деревне они во- дились только у Ступкиной Фиёны. (С гусаком мы с Витькой не ладили постоянно, и отступать приходилось, пока не подросли, всегда нам.) На ней лежала и забота по продаже одежды и обуви, которую дед шил впрок, когда не было заказов. Исходила она всю округу, ходила не раз даже в Весьегонск – до него 70 верст, – и называла его бабушка по-старинному – «Весь». Когда я родился, года у Фиёны Ивановны шли уже совсем близко к шестидесяти. В детстве я провел в доме деда, наверное, не меньше времени, чем в родительском. Вместе с бабушкой и дедом жили моя тетя и ее сын Витька, которого я помню совсем-совсем маленьким, когда он еще сосал грудь – мне тогда шел четвертый год. Я старше его на два с половиной года, и лет, наверное, с пяти и до окончания Бабушка полощет на речке Болонинке белье. Октябрь 1964 г.
76. 76 8 класса – получается 10 лет – мы, исключая разве что дни болезни, всё время проводили вместе. Как и все мальчишки, мы с Витькой, усидчивостью не отлича- лись – хулиганили, нарушали запреты взрослых. Чаще всего нас вразумляла бабушка Фиёна. Когда мы совсем уж расходились, она применяла последнее средство: со словами «зимогоры, батожиной вот вас!» замахивалась на нас какой-нибудь палкой. Правда, я не помню, чтобы она хоть раз выполнила свою угрозу. Всю жизнь искренне верила в Бога, соблюдала все правила и посты. У нее я научился читать книги на церковно-славянском. Помню небольшой, как букварь, Псалтырь и тяжелое, с красивы- ми красными буквами Евангелие. Уже учась в техникуме, я, приезжая на каникулы, в тот же день или на следующий приходил к бабушке в гости. И каждый раз она, поманив меня пальцем, доставала из-под кровати заветный сун- дучок и угощала конфетой, добавляя к ней пряник или печенину. А когда пытался сказать, что я уже большой, взрослый, только махала на меня рукой. Село Болонино, август 1976 г. Мои женщины: мама (59 лет), бабушка Фиёна (84 года), тетя Валя (48 лет)
77. 77 Моя крёсна Валентина Павловна Ступкина, младшая сестра моего отца, крестила не меня, а моего брата Вовку, который старше на два года. Своей крестной матери я никогда не видел: она уехала в Питер, когда я еще сосал грудь, и больше в деревню ни разу не приезжа- ла. Научившись говорить, я тоже стал звать, подражая старшему брату, тетю Валю крестной, и называл так до самой ее кончины. Она на это не только не обижалась – наоборот, гордилась, что, даже став уже совсем взрослым, сначала отцом, а потом и дедом и дослужившись до большого (в ее глазах) начальника, продолжал называть ее как и в детстве – крестной. В своем селе Валентина Ступкина, так звали ее односельчане, пользовалась непререкаемым авторитетом, осекая, когда считала нужным, самых горластых и сварливых. Побаивались ее сурового, но справедливого суждения все – и бабы и мужики. Когда она умерла, остался полный подпол запасов: картошка, разные варенья, соленья – ей хватило бы еще лет на 5 житья. За- чем ей это было нужно, тяжело больной? Не любила надеяться на чужое? И это, конечно тоже, но и не только. Вот врачи после тяжелейшей онкологической операции отвели ей два, от силы три года, а она прожила одиннадцать! Земля держала ее на этом свете. Без этого постоянного копошенья на огороде и дома сгорела бы давным-давно. «Копаю-копаю да и ткнусь, очухаюсь, встану и опять копаю». Один раз «очухалась» далеко не сразу – обнару- жили уже ближе к вечеру соседи. Не любила она жаловаться на свои беды и болячки, и, только когда становилось совсем уж невмоготу, молча плакала. Всю свою жизнь она прожила в де- ревне на границе Тверской и Ярос- лавской областей, там же родился и вырос я. После смерти сына в 1991 году жила в доме, как и большинство ее деревенских сверстниц, совер- 1965 г. На ферме с мужем Федором
78. 78 шенно одна. Внуки навещали ее только первое время, а когда подросли, приходить перестали. Я же приезжал только раз, иногда два, в год. Приезды эти ста- новились для нее настоящими праздниками. А как ждали этого мы! Считали дни, договаривались между собой. В течение почти двадцати лет мы каждый год ездили к ней в гости на Ильин день. Почти всегда полным табором: с детьми, внуками, племянником – зачастую на двух машинах. Соседи рассказывали, как она нас ждала, готовилась: напекала целую гору пышных, румяных, с хрустящей корочкой опекишей, заранее варила пиво. Такого пива, как у крёсны я больше не пробовал нигде: ни в модных, под старину ресторанах, ни в вы- шневолоцких деревнях. «Базарского», то есть покупного, пива я не пью вообще и никогда не пил. А пиво у Ступкиной варилось отменное: темное, густое, крепкое – настоящее домашнее пиво, 1 августа 2005 г. Село Болонино. Мы только что прибыли и сразу – за опекиши с медом и молоком. Моя мама, дочь Настя, племянник Виталий с женой Верой, дочь Юля с мужем Гавриилом. Сзади стоит крёсна, я фотографирую
79. 79 сваренное из ржаного солода по рецепту, передававшемуся из рода в род. На второй день хватало одной кружки, чтобы снова захмелеть «на вчерашних дрожжах». Вроде бы и сырье у всех в деревне одно и то же, и технология, отработанная веками, у всех одна и та же, а пиво у всех разное: у одних жидкое, у других вкус не тот, у третьих совсем слабенькое... Почти тридцать лет оттрубила она дояркой в родном колхозе «Вперед». Зимой и летом три дойки, ни выходных, ни отпусков. Каждый день по двенадцать часов и в стужу и в дождь, и больная и всякая. Да своей скотины полный двор, да домашние дела: печка, уборка, стирка... «Иной раз сил никаких, а обихаживать коровушек некому больше... Вставай, Валька...» – это она о себе. Больше двадцати лет пенсионерила она после фермы, а всех своих Дочек да Пеструшек не только по именам, а и по норову помнила. Заработала за 28 лет минимальную пенсию и кучу всяких болячек. Фельдшерский пункт в Мартынове, в пяти километрах, закрыли еще при Брежневе, в перестройку пошла на слом и Ке- семская участковая больница, до которой 18 километров. Остался только районный центр Красный Холм, а до него уже 70 верст и два раза в неделю автобус. «Да не по кой нам бабкам по больницам- то и кататься, на таблетки-то и двух пенсий не хватит», – махала она рукой на мои вопросы. Конечно, я очень уважал свою тетю Валю. К ней бережно от- носились все мои дочери, а потом и их мужья. Всю жизнь крестная оставалась для меня очень важной, очень нужной и жизненно необходимой частью моей родной деревни и моего детства. Глубина болонинских колодцев нередко достигала 20 метров. В мороз да стоя на голом льду... пока ведро вытянешь, и руки и ноги отваливаются
80. 80 Чем пахнут дома Случилось так, что с 20-летнего возраста после неудачной опе- рации я перестал чувствовать запахи. А память на них осталась. Я уехал из своей деревеньки в 16 лет и все последующие полвека, за редким исключением, каждый год сюда приезжал. И вот однажды, идя своей деревней, от которой к тому времени остались всего две жилых да пять пустых изб, я вдруг почувствовал запах дома, мимо которого проходил. Запах не сегодняшний, а тот, с детства, давно оставшийся только памятью. Когда мы возвращаемся в места, где прошло детство, зачастую разоренные и поруганные, глаза нам говорят не всё, и спасает нас, помогая вернуться в прошлое, только благодарная память. Не сразу, но вспомнились запахи почти всех домов моей деревни. Они оказались ярче и чище, чем в детстве. Сегодня этой памяти ничто не мешает: ни изысканные ароматы, ни дурманящие зло- вония, ни самые обычные повседневные. Они для меня просто не существуют, и поэтому и сегодня, и завтра, и уже навсегда со мной только запахи моего детства. Наш дом имел самый чудесный и сладкий аромат, и не потому, что это мой дом: просто пасеку в деревне держал только мой отец. Октябрь 1963 г. Отец подшивает у дома новые карнизы. Колоды с пчелами стояли перед домом
81. 81 И начиная с первых майских проталин и до сентябрьских холод- ных дождей не только наш дом, но и вся округа благоухала медом. А вот когда я приезжаю к своему дому поздней осенью или ранней весной, мне чудится запах дратвы и сапожного вара. Всю зиму целыми днями отец тачал сапоги, чтобы хоть немного помочь большой семье – нас у родителей росло пятеро. Дратва – крученая нитка, вручную сученая и натертая варом – да кривое шило – глав- ные инструменты сапожника. Угольно-черные и пахучие кусочки вара мы с Вовкой с удовольствием жевали, но сначала держали их во рту, чтобы они размякли. Только вот выпросить у отца удавалось не всегда: он берег вар и убирал его от нас подальше. Позади нашей стояла изба деда Павла и бабушки Фиёны, на- всегда пропахшая сухой мездрой, закваской для шкур и ивовым корьем. И этот неистребимый и вечный, не зависящий от времени года запах сопровождал меня всё детство. Избушка тети Шуры Дементевой, вся покосившаяся и почти до окошек ушедшая в землю, стояла напротив нас. Жила она со своей матерью Марьей, маленькой и худенькой старушкой, совсем ветошной, глухой и слепой, да с внуком Валькой – ровесником и молочным братом (он остался без матери месячным) моей старшей сестры Шурки. Жили они совсем худо. Вальке, как единственному кормильцу, пришлось в 11 лет бросить школу и идти пастушить — сначала пару лет подпаском, а потом самостоятельно. Пахло у них сладковато и как-то волнительно — свечным воском, ладаном и старой бумагой. В избе только стол да лавки, очень чисто, большая божница с иконами и старинными церковными книгами, всегда горящая лампадка. Я любил бывать у Дементевых, тетя Шура из-за Вальки очень тепло относилась ко всей нашей семье. Мне она раз- решала рассматривать красивые и необычные картинки в толстых Позади нашей стояла изба деда Павла и бабушки Фиёны
82. 82 церковных книгах, а позже и помогала читать по ним, объясняя непонятные слова и обороты. Как сейчас вижу ее объяснение кар- тины Страшного Суда и суровых слов «Стоящие по ошую идут во муку вечную», завораживающих своей необычностью и тайным, еще недоступным мне смыслом. Самсонова старая изба стояла ближе всех к нам – напротив, у колодца, но отношения между главами наших семейств не лади- лись, и бывали мы там очень редко. В памяти встает только резкий, тяжелый и страшный запах гари. Дважды, и оба раза зимой, у них загоралась сажа в старой печной трубе. Тушить пожар помогали взрослые всей деревни. Мы, малышня, после пожара, конечно, тоже заходили туда: холодно, как на улице, всё залито начинаю- щей замерзать водой, разбитые окна и открытые настежь двери. Перед войной отец посадил около старого дома березу, а вернувшись с фронта в 1944-м, стал строить новый дом. В нем родились и выросли я и мои братья. Фото 2012 г.
83. 83 И везде всё забивающее, режущее глаза и нос зловоние горелых тряпок, старой, мокрой бумаги и тлеющих валенок. В новый дом, построенный буквально в нескольких метрах от старого, Самсоновы перебрались, когда я уже пошел в первый класс. В нем стали жить Николай с Раисой, и за первые четыре года у них родилось трое пацанов. Они ровесники моих младших братьев, но ходили мы к ним довольно часто: Рая, выросшая в детдоме, привечала нас, и мы иногда даже пытались ей чем-то помочь. У них пахло мокрыми пеленками, изготовленными из отслужившей свой век нижней одежды, и чуть-чуть еловой смолой. Тяжело и смрадно воняло не только внутри, но и около избы, где жила тетя Нина Кондратьева: у нее больше 10 лет лежала парализо- ванной мать. Мальчишкой я там побывал всего один раз – послала по какой-то надобности мать. И хотя Витька Кондратьев почти наш ровесник, деревенская ребятня никогда этот дом не посещала. У Соньки Задворкиной в большой комнате стоял праздничный аромат баранок и конфет – их привозила из Москвы жена Сонь- киного брата тетя Поля. Она приезжала в деревню каждое лето вместе с детьми, среди которых были и мои ровесники. Правда, нас этими диковинными лакомствами ни разу не угощали. Сама Сонька нелюдимая и неразговорчивая, всегда в глухо завязанном платке и длинном темном платье. Жила она одна, и зимой ее не только мальчишки, но и взрослые посещали редко. У Егорушковых и на коридоре, и в комнате и даже на кухне стоял резковатый и какой-то странный, непонятный запах. Тетя Шура Егорушкова, крупная строгая старуха, чем-то походила на мою баушку Фиёну. Ее муж Егор (в деревне его звали Егорушко), бессменный председатель первого колхоза нашей деревушки, не вернулся с войны. Все ее дети намного старше меня, и побывал я у них только пастушонком. Много икон, особенно на кухне, много мебели (по сравнению с другими избами). Опрятная и чистая изба Зои Кондратьевой от реки стояла самой первой. С ней дружила тетя Валя, моя крёсна, и вместе с ней к Зое несколько раз попадал и я. Во всем доме круглый год стоял аромат цветов. В огромной кадке, приятно и нежно пахнущий фикус, но совсем невкусный. В другом углу высоченный, под потолок, ванька мокрый. Правда, дух от него мне не нравился, и пробовать его я даже не стал. Потом еще много разных цветов в небольших горшочках и кастрюльках. Еще запомнился тоже очень большой и диковинный столетник, листья которого мамка брала у тети Зои для моего лечения соком, когда я тяжело и долго болел.
84. 84 Дела колхозные В деревне после войны царило крепостное право, самое обык- новенное – жестокое и безжалостное, только еще тяжелее, чем при царе-батюшке. Ежедневная круглогодичная работа без выходных и отпусков, за которую колхозникам практически ничего не платили. Да плюс никто не имел права куда-либо отлучиться из колхоза не получив на то разрешения местной и районной властей1. В 1952 году в нашем болонинском колхозе выдали на один тру- додень по 80 граммов зерна. Я не знаю, почему у меня осталась в памяти эта цифра. Может быть, потому, что год случился самый голодный, а может, потому, что болонинцев объединили тогда с другими соседними коллективными хозяйствами в одно большое – колхоз «Вперед». Но данные эти точные – их подтвердили и мои родители, и архив. 80 граммов на трудодень означали 28 кг зерна, или около пуда (16 кг) хлеба, на всю семью из 5 человек на год2. В лавке хлеб в послевоенные годы вообще не продавали, да и купить его было не что: денег на трудодень колхозники получали еще меньше, чем зерна. За послевоенные 7 лет (1946-1952) сохра- нилось в семейном архиве всего несколько десятирублевых обли- гаций, то есть годовой «зарплаты» не хватало даже на заем. Осенью 1952 года льняная молотилка стояла на Самсоновой ладони – 1965 г. 1-й ряд: болонинские доярки Лида Юдина, Нина Копчёнова, Валя Румянцева, Валя Виноградова, Валя Шебина; 2-й ряд: Николай Мигунов, Павел Москалёв (предс. к-за «Вперед»)
85. 85 после молотьбы внутри скопилась целая горы мякины, которую за зиму разобрали почти всю. Помню один из походов на это гумно. Я держал мешок, а мама накладывала в него совком дро- бленые льняные головки. Дома их толкли деревянным пестиком в большой дюралевой кастрюле, потом просеивали на крупном решете и добавляли в хлеб. Малышню, да зачастую и взрослых, выручал «подножный корм». С весны до осени мы потребляли в пищу всю съедобную зелень, начиная с «пыпышей» – всходов хвоща полевого, которые появлялись, как только сходил снег, молоденьких листочков липы, «кислицы» – так мы называли щавель, – сныти и разные другие съедобные, и не очень, растения. Родители, как могли, старались накормить семью, но удавалось это далеко не всегда. Отец считался лучшим в округе сапожником и зимами шил сапоги, продавать которые по окрестным деревням ходила мама. Тот голодный год заставил отца не просто сшить сапоги из готовой кожи, как он обычно договаривался с заказчи- ками, но и самому выделать кожи из сырых шкур. Работа делалась 1961 г., с. Мартыново. Около правления механизаторы колхоза «Вперед» Василий Копорулин (Крапивкино), Аркадий Макаров (Крапивкино), Иван Захаров (Новинка), председатель к-за «Вперед» Александр Никешкин, механизаторы Виктор Юдин (Болонино), Николай Виноградов (Болонино), Анатолий Румянцев, (Болонино), Александр Соколов (Перха), Григорий Смирнов (Осташково), Степан Ильин (Петряево), Анатолий Быстров (Перха), участковый Николай Назаров
86. 86 исполу: одни сапоги заказчику, вторые – отцу за работу. Отца арестовали – донесли на него свои же, деревенские, – а шкуры конфисковали. Обыск, как мне тогда казалось, длился бесконечно. Искали везде: на стенах под газетами, вставая грязными сапогами прямо на лежащую на лавках одежду; в выгребной яме, прощу- пывая ее длинным железным прутом; в густых колючих кустах крыжовника... Отца – орденоносца, прошедшего командиром противотанкового орудия три года «передовой», инвалида войны II группы, коммуниста, имеющего троих детей, – приговорили за это желание как-то прокормить семью к двум годам принудработ, отобрав боевые награды и исключив из партии3. В середине 1950-х отец пару раз ездил в Ленинград к двоюрод- ному брату, откуда привозил в самодельном фанерном чемодане около пуда списанной пшенной крупы. Хватало этих запасов поч- ти на год: мама расходовала питерскую пшенку очень экономно. Один раз, правда, мы этой крупой отравились. Помню, как нас всех троих: Вовку, Шурку и меня – отпаивали молоком и кормили каким-то лекарством. Для этих поездок отцу приходилось выправлять в сельсовете справ- ку: кто он такой, откуда, куда и зачем едет и на сколько дней выдана «увольнительная». Документ этот сельсовет посылал в райцентр на утверждение, и ждать решения приходилось около двух недель. Октябрь 1963 г. Заготовка леса на строительство новой фермы: Иван Ступкин, Иван Офонасин, Александр Пунин
87. 87 Выручало деревню подсобное хозяйство. Но и здесь государство не забывало про колхозников, забирая у них в виде «добровольно- го» обложения немалую часть продукции, полученной со своего подворья: молока, мяса, яиц. Наказывали за невыполнение этих «поставок продукции государству» весьма и весьма сурово4. Году, наверное, в 1956-м корова наша не огулялась – осталась яловой. Каким образом, за что и как (денег колхозники практиче- ски не получали) договорились мои родители с другими хозяевами, но месяца два я ежедневно носил двухлитровый бидончик молока дяде Васе Бобе, ведавшему в нашем колхозе его приемом – пункт сдачи молока находился под мостом через Болонинку, у самых скотных дворов. По дороге, проходя неглубокий овраг, я обычно притормаживал и делал из бидончика пару вкуснейших глотков, потом шел дальше. Кто-то донес дяде Васе, тот моему отцу... Встретил он меня в тот раз около дома... Ближе всего к нему ока- залась уздечка... Обычная конская уздечка, с железными удилами и металлическими для красоты бляхами, с длинным, выделанным из тонкого сыромятного ремня поводом. Вот этой уздечкой отец и учил меня, девятилетнего, не зариться на колхозное добро и любить советскую власть. Следующий случай «торжества советского колхозного строя» произошел в августе 1961 года. По радио тогда передавали тре- вожное; лектор из райцентра, впервые приехавший в нашу глушь, рассказывал, как партия во главе с Хрущёвым борется за мир. Ку- Обеднная дойка
88. 88 курузу посеяли на Пыпышнике – лучшем поле нашей бригады, и я помогал отцу охранять его от вороньих стай. Старший брат Вовка после двух лет работы овечьим пастухом сбежал вместе с другом в Кронштадт в мореходку. В тот год в нашем колхозе знатные уродились клевера, около нашей деревни сметали несколько больших, похожих на ска- зочные дома скирд. Отава на клеверах поднялась густая, сочная. Второй укос обычно не делали, хотя из клеверной отавы полу- чались корма высшего качества. Всё огромное клеверное поле по распоряжению сверху предназначалось для пастьбы скота. Кто-то из колхозников не выдержал: август, кормов для домашней скотины не заготовлено и половины, а клевера все равно на потраву идут, колхозному стаду за глаза хватит и части поля. Косило молодые клевера полсела, дело получилось подсудное – по всем дворам ходила комиссия и проверяла, у кого на повети есть злополучная клеверная отава. Всё огромное село почитай две недели «стояло на ушах». Наша деревня, дом моей крёсны, август 1963 г. Отец приехал с Мартынова с собрания, получил там «орденские» за полгода (хватило как раз на пол-литра) — «отдыхает», двоюродный брат Витька, сосед Юрка Самсонов (Сима), мамка — «караулит» отца, наша лошадь Беляк, брат Павлик
89. 89 Выездная сессия товарище- ского суда приговор вынесла только двоим: Ступкин – штраф 25 руб., Виноградов Николай, тракторист колхоза, – штраф 10 руб. Они с отцом только вдвоем и вступили в жесткий спор с судом – выдали по полной всё, что об этом маразме думали. Ступкин получил на 15 руб. больше как коммунист... Кто первым начал косить отаву, выяснили быстро, но суд про них даже не вспомнил. В 1963 году при поступле- нии в техникум я представил справку, в которой указывалась средняя зарплата отца – 11 (одиннадцать) рублей с копей- ками, только вот и эти деньги выдавали один раз в год, причем половину облигациями займов. То есть «выступление» в суде обошлась отцу больше, чем в четырехмесячную «зарплату». Я очень хорошо помню этот суд и как уже потом на улице, в тем- ноте, плакал от стыда, бессилья и обжигающей несправедливости. Примечания 1. В колхозе главным и решающим является общественное хозяйство, кото- рое для членов сельхозартели составляет основной и главный источник дохода. (Энциклопедический словарь. Гл. ред. Б.А. Введенский. М., 1955. Т. 2, С. 110). Число обязательных выходов на работу постоянно увеличивалось со 180 в 1936 г. до 250 в 1953 г. Всё, что производилось в колхозе, государство подчистую и практически бесплатно забирало в свои «закрома»: молоко, мясо, шерсть. И при этом тяже- лая, «от темна до темна» работа практически не оплачивалась, так как работали за трудодни, или за «палочки», как тогда говорили. Любая колхозная работа приравнивалась к какой-либо доле трудодня. Максимум, что ставили в табель за день работы с раннего утра и до позднего вечера, один трудодень. Начисляли на трудодни в конце года, но это если выходила прибыль. Чаще в колхозах к концу года, из-за пресловутых «ножниц цен», получались одни убытки, а если и получалась какая-то прибыль, то не прибыль, а слезы. Это обрекало 1973 г. Отец около нашего дома
90. 90 колхозников и их семьи на безденежное существование: денег на трудодни в колхозе практически не платили. Сегодня в ходу легенда о том, что плохо жили в колхозах только после войны, а до во- йны колхозники катались как сыр в масле. У меня в архиве хранится брошюрка с грифом «не подлежит оглашению». Это «Материалы ко II област- ной партийной конференции. Калинин. 1937» вновь обра- зованной Калининской об- ласти – скрупулезный анализ состояния колхозов на 1936 год. Делались они по заданию Оргбюро ЦК, документы се- кретные, поэтому данным можно доверять. С. 42. Сред- няя выдача на трудодень по области в 1935 году составила 46 коп. Если взять нашу семью – 5 чел, двое работающих, – за год 350 трудодней х 0.46 = 161 руб. в год, или 13 руб. 42 коп. в месяц на семью в 5 чел. Или 45 коп. в день. В среднем по области колхозник при среднем числе трудодней 175 за год получил 80 руб. 50 коп., за месяц – 6 руб. 70 коп. А это данные по промышленности: «В декабре 1936 г. средняя месячная зарплата опрошенных рабочих составила: в машиностроении 299 руб., в черной металлургии – 252 руб., в каменноугольной промышленности – 328 руб., в текстильной – 228 руб. В конце 1936 г. цены на некоторые продовольственные и промышленные товары составляли: белый хлеб – 1,2 руб., мясо – от 5 до 9 руб./кг, картофель – 0,4 руб./кг, сало – 18 руб./кг, топор – 2,5 руб., ведро – 6,4 руб., стекло – 8 руб./кв. м, мужские туфли – 290 руб., мужское пальто – 350 руб., мужская рубашка – от 40 до 60 руб.». (http://newsruss.ru/doc/index. php/_1936 Экономика СССР в 1936 году.) То есть рабочие в 1936 году получали больше калининских колхозников примерно в 50 раз. Колхозник за месяц получал в два раза меньше, чем рабочий за день. Что мог купить колхозник на свою зарплату, можете прикинуть сами. На возку кормов на ферму
91. 91 Из колхозов никого и никуда не отпускали, не предусматривалось даже «Юрьева дня». Крестьян лишили права выхода или увольнения из колхоза, как думали наши вожди, навсегда. Дети же колхозников стали считаться колхоз- никами по факту рождения, т. е. ввели в действие рабовладельческий закон: «Сын раба должен быть рабом!» («Паспортизи­ ровали» нашу и соседние деревни не в начале 1930­ х, как весь «Вели­ кий Советский Союз», а только в 1978 году.) Власть совершенно сознательно пошла на жесткое расслоение общества на граждан­ неколхозников и неграждан­ колхозников. Колхозники не полу- чили паспортов, а значит, лишались привилегий, гарантий и вообще любых гражданских прав. До 1930 года большевики постарались уничтожить самую активную и работоспособную часть крестьянства – «кулаков», затем провели коллективизацию, и крестьяне фактически превратились в рабов. Они не просто лишились всего: земли, орудий производства, которые они передали государству, они отдали власти право распоряжаться своей продукцией и этим окончательно лишили себя всякой экономической свободы. Так большинство народа сельскохозяйственной страны стало бесправной кастой изгоев. Мень- шая часть населения – неколхозники, получив паспорта, стали гражданами страны. Вместе с паспортом они, согласно Конституции, получили все про- писанные в ней права и гарантии: защиту государства и профсоюзов; право свободного перемещения по территории страны, проживания в любом месте; поступления на любую работу; нормированный почасовой рабочий день; обязательный выходной день отдыха; гарантированную денежную заработную плату; оплату по временной нетрудоспособности; оплачиваемый отпуск; по достижении преклонного возраста, выслуги лет или в случае наступления ин- валидности – пенсию. Они имели свои профсоюзные организации, и, хотя эти организации обязаны были «быть школой коммунизма», они защищали права трудящихся, выдавали им путевки на курорты и в дома отдыха. Всех этих прав неграждане страны – колхозники были сознательно лишены и, естественно, не имели об этих правах никакого понятия. 2. Что такое 80 граммов на трудодень? Отец и мать на двоих зарабатывали в год около 350 трудодней – это 28 кг зерна на семью из 5 человек на весь год. В переводе на хлеб получается примерно пуд – 16 кг. Даже если очень экономить, этого хлеба не хватит на семью даже на один месяц. В блокадном Ленинграде в самые страшные дни декабря 1941 года офици- ально установленная норма выдачи хлеба для самых низших категорий: детей, иждивенцев и служащих – равнялась 125 граммам. Но эта норма существовала только месяц – с 20 ноября по 25 декабря 1941 г. И эта норма не спасала от голодной смерти, так как была ниже самых минимальных норм, необходи- мых не для жизни – для полуголодного существования. Уже 25 декабря 1941 г. норму в Ленинграде повысили вдвое, до 250 граммов и в дальнейшем она только повышалась.
92. 92 3. Заработать, даже работая 25 часов в сутки, в колхозе было невозможно, подработать – запрещено. Умирать с голоду разрешалось – во славу партии и Сталина. Искали, как записано в уголовном деле, оружие и патроны. Правда, ничего не нашли. Два года дали за «подпольный» незаконный промысел. Приговор отменили в 1957 году, вернули награды и восстановили в партии. 4. «Мясо и яйца обязаны поставлять все колхозные дворы независимо от того, имеется ли у них скот и птица. Молоко, масло, шерсть и кожевенное сырье должны поставлять государству те колхозные дворы, которые имеют в своем хозяйстве скот (коров, буйволов, коз, овец и свиней)… В случае невыполнения своих обязательств перед государством по поставке сельскохозяйственных продуктов колхозные дворы несут ответственность. Виновные в неоднократ- ном или в злостном невыполнении своих обязательств лица привлекаются к уголовной ответственности… Основное свое внимание члены колхозного двора должны уделять общественному хозяйству колхоза, и работать в личном хозяйстве двора они должны только в свободное от работы в колхозе время». (Аксененок Г.А., Григорьев В.К., Пятницкий П.П. Колхозное право. М., Гос. изд­ во юридической литературы, 1950. § 4. Обязанности колхозного двора перед государством и колхозом, пункты 2, 3.) Дом, где я родился и вырос уже перестал ждать хозяев. В 2012 году моё Попоськово полностью обезлюдело, а до него пропали Новинка, Жигариха, Головково, Матюшкино, Осташково, Скоркино, 3 старика осталось в Обросове, 5 - в Крапивкине, 6 - в Игнаткове... Фото 2012 г.
93. 93 Наша деревня Поповское с 1947-го по 2010 г. По воспоминаниям моей матери и моим Копчёновы (прозвище Хреновы). В 1947-м Толя Хренов с женой Та- исьей и сыном уехали в рыбхоз за Приворотом. Остался новый сруб на месте старого дома. Мы в нем иногда играли; внутри не было ни полов, ни потолка – только крыша. Яккины переехали в этот дом в 1960-м. Жили в нем всей семьей до 2010 года и переехали в село из деревни последними. Дом в 2015-м еще крепкий. Кондратьевы (Егорушковы). Жила тетя Шура (муж Егорушко погиб в войну) с сыновьями Вовкой и Серёгой. Вовка и тетя Шура уехали около 1960 г. в Весьегонск. В доме остался Сергей, который женился на Нинке (у них сын Вовка). В 2007-м переехали в Болонино. Сергей умер в 2010-м, Нина переехала в Мартыново. Дом сильно обветшал, но в 2015-м еще стоит. Ступкины. Наш старый разобрали на дрова в 1949 году, когда перешли в новый дом. Мама переехала в Волочёк в 1987-м, дом продали в колхоз. Жили в нем разные временные люди до 2005 г. В 2015-м году пока еще стоит, но сильно обветшал. Приложения Приход Покровского храма села Болонина в 1913 г. (ГАТО, ф.160, оп.1, д.35167, л.12) 2015 год с. Болонино 60 дв. 195 муж. 202 жен. ок. 15 чел. дер. Поповское 11 41 44 Пропала в 2012 « Крапивкино 37 111 120 5 чел. « Игнатково 35 96 108 6 чел. « Новинка 42 127 124 Пропала в 1998 « Головково 28 84 79 « в 2000 « Матюшкино 32 68 92 « в 1999 « Жигариха 24 62 61 « в 1996 « Осташково 20 61 64 « в 2005 « Хребтово 39 102 108 ок. 20 чел. « Телятово 23 60 68 – Всего 351 998 1066 Пояснение: Всего в приход Покровской церкви села Болонина в 1913 году входило село Болонино и 10 деревень, в которых числился 351 двор, где проживало 998 лиц мужского пола и 1066 женского. На конец 2015 года в оставшихся живыми 3 деревнях и селе прожи- вает вместе с дачниками менее 50 человек. В соседней с селом деревне Обросово Ярославской области живут три пенсионера, а из деревни Скоркино последнюю бабушку увез сын в 2012 году.
94. 94 Самсоновы. В 1947 году в старом доме жили дед Федор и бабка Ната- лья с дочерьми Клавдией, Валентиной и Ниной и сыновьями Иваном и Николаем. Три старшие сына погибли в войну. Около 1955-го переехали в село. Иван около 1960 года поставил новый дом рядом со старым, потом после отъезда Ивана с семьей его купила Дуняша и жила в нем вместе с сыном Сашкой до самой его смерти в 1985-м. В 2015 г. еще стоит, но уже без окон. Ступкины. Жили мои дед Павел, баушка Фиёна, дочери Валентина и Шура. В 1950-м родился Витька. Шура в 1954-м уехала на торф под Москву, в 1961-м умер дед Павел. Крёсна с бабушкой и Витькой пере- брались в новый дом в 1962 г. В старом доме использовали хлев и сеновал. Полностью сгнил к 2000 году. Кондратьевы. Жила тетка Дарья с дочкой Зоей и внуком Николаем Емельяновым. Дарья умерла около 1952 года, Николай в 1955 г. ушел в армию, после армии женился и жил в Весьегонске. После 1955 г. Зоя жила в доме одна. В 1970-м вышла замуж, дом разобрали около 1975 г. Копчёновы (Федькины). В 1947-м жили три сестры. Тамара уехала в Питер в 1947-м; Нина учила нас в 1-м классе до Нового года, потом уе- хала в Мартыново; Шура в 1950 г. уехала в Сутку. Дом долго стоял пустой. Разобрали его около 1974 г. Ступкины, крёсна и Федор. Построились в 1961 г. на месте Лябиного дома. В 1972-м все переехали в Болонино, а дом Виктор перевез в Ли- скино в 1973 г. Кондратьевы (Сашины). Жили дедко Саша, бабка Марья, дочь Настя с сыном Витькой. Дедко Саша умер около 1955-го; потом в 1963-м – бабка Марья, 12 лет лежавшая парализованной; в 1965-м умерла Настя. Витька женился и переехал жить в село. Дом разобрали в около 1967 г. Задворкины. Дед Василий и тетка Настасья умерли сразу после войны, сын Сима не вернулся с войны. С 1950 года в доме жила только дочь Сонька, переехала в Игнатково около 1967-го. Дом разобрали в 1970 г. Кондратьевы (Дементевы). В 1947-м жили бабка Марья, тетя Шура и ее внук Валька (1940 г.) Сын тети Шуры Семен погиб в войну. В 1960-м Валька срубил рядом новую избу, старую разобрали на дрова. В 1965-м Валентин и тетя Шура уехали в Питер, дом разобрали в 1966 г. Федины. В 1947 году жила тетка Шура, (муж Федор пропал в финскую) и три дочки: Главдия, Рая и Нина. К 1960 году дочери вышли замуж, а тетя Шура умерла; дом разобрали на дрова около 1960 г. Басуковы. В 1947-м жила бабка Марья, умерла в 1952-м, дом увезли в Болонино в 1954-м. Лябины. Жила одна тетка Анна, умерла в 1948-м; дом разобрали и перевезли в Кесьму летом 1951-го . Виноградовы. В 1947-м жила тетка Евланья – умерла в 1948-м, дом разобрали в 1950-м. Задворкины. В 1947-м жила в курной избушке тетя Полина, умерла в начале 1947-го; домик летом разобрали на дрова.
95. 95 Моя родословная Ступкин Евгений Иванович Жена Нина Федоровна (Патракеева) (28.07.1947, с. Карпогоры Архангельской обл.), учитель, служащая. Свадьба 21.08.1970, с. Карпогоры. Дети: Нина (28.07.1971), Юлия (17.02.1975), Анастасия (21.02.1977). Мои дети Дочь Нина Евгеньевна Савушкина, муж Юрий Валерьевич Савуш- кин (1971). Свадьба 1994. Дети: Евгений (1995), Ксения (2007). Дочь Юлия Евгеньевна Ступкина, муж Шарин Гавриил Сергеевич (1980-2005). Свадьба 2004. Дети: Гавриил (2006). Дочь Анастасия Евгеньевна Кузнецова, муж Сергей Павлович Кузнецов (1975). Свадьба 2002. Дети: Егор (2003), София (2008), Таисия (2013), Ярослав (2015). Моя семья. 1-й ряд: внук Егор, зять Сергей Кузнецов, дочь Ана- стасия с Таисией на руках, я, жена Нина, дочь Нина с Ярославом на руках; 2-й ряд: дочь Юлия, внук Евгений и его невеста Анаста- сия; 3-й ряд: внучка Ксения, внук Гавриил, внучка София Фото С. Кузнецова
96. 96 Мои родители Отец Иван Павлович Ступкин (02.1919, дер. Поповское, Мар- тыновский с/совет – 23.07.1986, дер. Поповское), колхозник. Мама Нина Петровна Ступкина (Степанова) (28.12.1917, дер. Новинка, Мартыновский с/совет. – 2010, г. Вышний Волочёк), колхозница. Свадьба 1940. Дети: Александра 1941, Владимир 1945, Евгений 1947, Павел 1953, Александр 1956. Родители отца Дед Павел Трофимович Ступкин (9.12.1889 г. дер. Поповское – 7.09.1961, дер. Поповское), портной. Бабушка Фиона Ивановна Ступкина (Беляева) (1.1.1891, дер. Попадино – 1980, дер. Поповское), колхозница. Свадьба 1913. Дети: Иван (1919-1986), Валентина (1928-2008), Александра (1933-?). Всего детей родилось 18. Деревня Поповское, август 1960 года. Сидят: Витька, крёсна, дед Павел, бабушка Фиёна, мама, рядом стоит Сашка, впереди Павлик, сзади стоят муж крёсны Федор и отец
97. 97 Родители матери Дед Петр Васильевич Степанов (Евдокимов) (10.12.1891, дер. Новинка – 1962, дер. Новинка), колхозник. Бабушка Мария Васильевна Степанова (Кащеева) (1898, г. Ры- бинск – осень 1919, хутор Гари Мартыновской вол.). Свадьба 1914. Дети: Анатолия (1915-2000), Нина (1917-2010). Родители деда Павла Прадед Трофим Богданович Ступкин (1847, дер. Поповское– 1892, дер. Поповское). Прабабушка Елена (Олёна) Петровна Ступкина (Плиткина) (1848, с. Болонино Мартыновской вол. – 1925, дер. Поповское). Свадьба 1870. Дети: Анна (1871-1962), Пелагея (29.09.1876 – ?),Матрена (6.11.1883 – ок. 1955), Мария (11.07.1887 – ?). Павел (1889-1961). Родители бабушки Фионы Прадед Иван Петрович Беляев (1862, дер. Попадино –1907, дер. Попадино), гончар. Прабабушка Анна Иудина Беляева (1858, село Башарово –1909, село Башарово). Свадьба 1870. Дети: Федор (15.02.1881 – 1960-е), Евдоким (31.07.1883), Агриппина (Груша, 24.06.1884 – ок. 1944), Татьяна (17.01.1887 – ок. 1960), Фиона (01.01.1892 –1980). Деревня Попадино, весна 2012 года. Здесь стоял дом, в котором родилась и росла моя бабушка Фиёна Ивановна
98. 98 Родители деда Петра Прадед Василий Стефанович Евдокимов (1868*, дер. Новинка – 1920, дер. Новинка). Прабабушка Анастасия Федоровна (1870 -1900, дер. Новинка). Свадьба 1890. Дети: Петр (10.12.91 – 1962), Ольга (11.07.93 – ?), Елена (7.07.96 – ?), Мария (4.07.97 – ?) Пантелеймон (21.07.98 – 1962). Родители бабушки Марии Прадед Василий Алексеевич Кащеев (1875, г. Рыбинск –1920 г. Рыбинск), «кулак». Прабабушка Анастасия… (1880 -1919, г. Рыбинск). Свадьба 1870. Дети: Мария (1890-1919), Степан (ок. 1893-1942), Алексей (ок. 1896-1911), Николай (ок. 1906-1943), Люба. * Курсивом даны сведения, которые требуют подтверждения документами и архивными данными. 1917 г. Кащеевы. Сидят: прадед Василий, прабабушка Анастасия, бабушка Мария с дочерью Анатолией, стоят: братья бабушки Степан, Алексей, впереди Николай, нянечка, дед Петр
99. 99 Бежецкая тюрьма, в которой мой дед отсидел три года – с 29 июля 1920 г. по 29 июля 1923-го Ступкин Павел Трофимович Документы из Тверского архива КГБ Мой дед Павел Трофимович Ступкин родился в декабре 1889 г. В 1892 г. у него умер отец. Мать осталась одна с четырмя детьми на руках. Об этих и других фактах биографии своего деда я узнал из дела № 68668 областного архива КГБ. За участие в выступлении против власти большевиков его приговорили к расстрелу, но, как проле- тарского происхождения, расстрел заменили десятью годами. Потом амнистии, и в итоге отсидел он три года. Во время ареста его жестоко били, сильно повредили спину и ногу – всю жизнь дед сильно хромал и работать в колхозе не мог. После освобождения и до кончины дед жил в дер. Поповское и считался лучшим портным в округе. Умер он 5 сентября1961 г. во время операции – ампутировали ногу.
100. 100 Биография в стихах, написанная моим дедом в бежецкой тюрьме Несчастная мать Отец мой умер, мне в то время было два годка. Мамаша вдовствовать осталась и сама пята. Четверых сирот-малюток трудно поднимать, Денег нет, изба валится. Что тут было ждать? Много горя и заботы было в голове, Как бы вырастить сынишку – легче будет мне. Но до сына ждать-то долго – карапузик, мал. Но вот новое несчастье, вот беда – пожар! Тут сгорела наша хата, рига и гумно, Наши ветхие пожитки, всё наше добро. Долго плакала мамаша, глаз не осуша. А только лишь построив избу – глядь опять беда! Наша каряя лошадка перестала жить, Вот пришлось с неё снять шкуру, в землю положить. И опять тужить и охать, на судьбу роптать, Но от слез помоги мало, стала работать. А сынишка меж тем вырос, в школу стал ходить, На доске писать стал цифры, азбуку зубрить. В школе все ему дивились – ловко понимал, Проходил всего три зимы и экзамен сдал. После школы-то пришлося в пастухах пожить, Беднякам такая доля – нечего тужить. Четыре лета пас скотинку, дудочки вертел, И не знал тоски-кручины, песенки лишь пел. Вот тринадцать лет минуло – жизнь переменил, Ремеслу пошел учиться, ножницы купил. Зимы три учился даром, вату настилал, А потом поднавострился и портныем стал. Приобрел утюг, машину и давай кроить, А мамаше любо стало – деньги стал носить. Он работал дни и ночи – устали не знал, Зиму шил штаны и шубы, а весной пахал. Понемногу стал справляться, бедность прогонять, И мамаша перестала на судьбу роптать. Уважает сын старушку, словом не грубит, Ну а та глядит и думат – время бы женить. Я стара, слаба уж силам, мне недолго жить, Надо высватать невесту и тебя женить. Девок было подходячих парню молодцу,
101. 101 Подобрал себе под пару и пошел к венцу. Через год родилась внучка – Шурой стали звать. Бабке радостей немало девочку качать. И не больше как три года пожила она Со спокойною душою, сыта, весела. И вот новое ей горе – помутился взор! Сын кормилец и опора на войну ушел. Приезжает наш крестьянин во запасный полк, Там словесность очень хитра – не возьмешь и в толк. Господинам благородьям надо честь отдать, А царю нам приказали всем «ура» кричать. Чтобы лучше нас пограбил, больше крови лил, По пирам, балам катался, хлеще водку пил. Много тут нам дали жару – нечего сказать, И умрешь, так не забудешь – станешь вспоминать. День с винтовкой занимайся, ночь устав зубри, А не знаешь, как их кличут, так наряд неси. Высокородьев, благородьев хошь на воз грузи. Превосходительств и величеств – прах их побери… Научась владеть винтовкой, рассыпаться в цепь, На позицию поехал немцев поглядеть. Там нам дали по винтовке, сумку, патронташ. И команда раздалася: «В битву с немцем марш!» И за что дрались, подумай, экий интерес, По солдату дома плачут, а буржую смех. Наживали они деньги, жиру на боках. Крестьян с рабочими хотелось им оставить в дураках. Да смекнул рабочий дело, хитрость усмотрел, И буржуйчик наш от власти к черту полетел. Народ трудящийся принялся управлять страной, Войну закончили мы с немцем и пошли домой. Приезжаю я в деревню к матери родной, Защищаю власть советов – земства власть долой! Собралось у нас собрание, сход был волостной, Кто кричит – нам земство нужно, кто кричит – долой! Человек нас пять собралось, стали ратовать, Земства в волости не нужно, лишь советска власть. Земство было распущёно в тот же день у нас, И на место учредили мы советску власть. П. Ступкин Приписка сбоку: Моя биография до половины 1918 года (Тверь, областной архив КГБ, Д. 68668, Л. 15-17)
102. 102 Город Тверь, областной архив КГБ, Д. 68668, Л. 15 Город Тверь, областной архив КГБ, Д. 68668, Л. 17
103. 103 6) Возраст (год рождения) 30 лет; родился Декабрь месяце 1889. 7) Образование: прошел 3 класса церковноприход. школы 8) Состав семьи: мать Елена 71 г. (1849), сестра Анна 48 л. (1872), жена Фиона 28 л. (1892), дочь Александра 6 л. (1914), сын Иван 1 г. Примечания арестованного: высокого роста, тонколицей усы и маленькая борода волосы под ерш стрижены оброщи. Примет нигде нету. Подпись арестованного: Павел Ступкин 6 июля 1920 г. Архив КГБ, Д. 68668, Л. 237, 237 об.
104. 104 Архив КГБ, Д. 68668, Л. 256
105. 105 Странички из военного билета старшего сержанта Ступкина Ивана Павловича
106. 106 Карта детства: моя деревенька и окрестности
107. 107 Словарик местных слов и выражений Байдак – доски ручной распиловки толщиной 50 – 70 мм. Батожина – тонкая палка. Бочаг, бочажина – омут. Божница – угловой шкафчик для икон. Быстрина – весенние брачные гулянья быстрянок на перекатиках. Быстринка – быстрое течение на перекатике. Быстрянка – мелкая рыбешка, размером 5 – 7 см. Ветошная – совсем старая, дряхлая. Вечерять – ужинать. Вица – тонкая хворостина, ветка, чаще ольховая. Вкругаля – не прямо по дороге, а далеко объезжая или обходя. Вода – водящий в разных детских играх: прятки, лунки и др. Водополица – половодье, весенний разлив. В переду – в передней части избы, у выходящих на улицу окон. В стенку, в битака – игры на деньги, ставки до 1961 года – 3 или 5 коп., после 1961 г. – 1 коп. Галдарея – деревянный настил с навесом у кладовой или житницы. Галушиться – здесь: прилюдно шумно ссориться, смешить народ. Гладь – сенокос среди леса. Гнёт – жердь, которой «пригнетали» нагруженное на одёр сено. Голица – рукавица, сшитая из плотной ткани и надеваемая зимой по- верх вязаных рукавиц. Голью (съесть что-нибудь) – безо всего; например, конфеты, даже не запивая водой. Гореть (сено в скирдах) – нагреваться и гнить. Гумно – 1) сенокосная часть приусадебного участка, используемая только для кошения травы; 2) большой сарай для молотьбы и хранения снопов. Дуган – самодельный лук. Дышком (оттаивать) – дыханием. Житник – круглый хлеб из житной муки, испеченный в русской печке. Житница – кладовая для хранения зерна. Заходились – замерзали, теряли от мороза чувствительность. Зимогоры – здесь: неисправимые хулиганы. Так на весьегонщине на- зывали вольных работников, имеющих постоянный заработок только в период речной навигации, а зиму перебивавшихся случайными заработ- ками и мелкими кражами, – «зиму горевали». Каржинка – приступок у печки высотой 40 – 50 см и шириной около метра, служивший одновременно и лежанкой и входом в подполье. Картовница – толченая вареная картошка с молоком, приготовленная в русской печи. Козёл – треножник для обработки шкур. Козлы – 1) льняные снопы, составленные после теребления для про- сушки шалашиком, чаще всего в количестве 10 штук – для удобства учета; 2) двухметровые подставки для распиловки бревен на байдак. Колосники – жерди в риге, уложенные на высоте метра от пола, на них ставили для сушки снопы.
108. 108 Кувырдаться – болеть. Кувырдать – опрокидывать, переворачивать. Курная изба – топившаяся по-черному, без трубы. Лавина – мостик через речку из одной толстой доски или бревна. Лавка – небольшой деревенский магазин. Ладонь – гумно. Не взанарок – не нарочно, нечаянно, не специально. Не знатко – незаметно, не видно. Неудобья – заросли крапивы, лебеды, бурьяна, чертополоха и т. п., трава с которых использовалась на силос или на подстилку для скотины. Никудышно – плохо. Обихаживать (скотину) – ухаживать. Овеники – метровые дрова-кругляки, которыми топили печь в риге. Опекиши – овальные толстые лепешки из пресного теста, зажаренные на постном масле. Оприкосливая – упрямая, несогласная. Отава – трава второго укоса. Перехватка – сухой паек. Пестрядина – полосатая или клетчатая (пёстрая) льняная ткань, из- готовленная вручную на ткацком станке. Пикуля, или по-научному «погремок большой», – колючий сорняк, по- всеместно встречающийся в посевах льна и к августу уже почти высохший. Письмоноска – почтальонша. Плечики – места слева и справа от печной трубы, куда складывали ухваты и дрова. Плот – земляная запруда на небольшой речке. Плотить плот – строить запруду. Полати – настил под потолком высотой 40 – 50 см в задней части избы. Полица – полка в кухне под потолком, на которой хранили продукты. Прогон – огороженный с двух сторон проход шириной 10 – 12 м для прогона скота от деревни до выгона. Протолклась – пропуталась, провела время, занимаясь мелкими делами. Пряженик – небольшой круглый хлеб из ржаной или пшеничной муки. Слега – жердь обрешетки крыши. Слуги (на церковной колокольне) – этажи. Споро, ходко – быстро, без понукания. Срядная – нарядная, праздничная, новая. Стрёки, слепни – оводы. Суница – напольный шкаф для хранения крупной кухонной посуды: чугунов, чугунков, кастрюль, сковород, – а из продуктов соли. Теплина – костерок. Тютиньки (детское) – куры. Убрались – спрятались. Упряг – небольшой период времени (полчаса – час). Уповод – время от 3 – 4 часов до половины дня. Черед – очередь. Хорошули – лепешки из перемороженной картошки с небольшим до- бавлением муки, жарились на льняном масле.
109. 109 Коротко об авторе Ступкин Евгений Иванович. Родился в дер. Поповское Крас- нохолмского района Калининской области. Закончил восьми- летнюю школу, потом Лисинский лесной техникум. Работал по специальности в Архангельской области. С 1974 года живет и работает в Вышнем Волочке. В 1986 году закончил ГЦОЛИФК. Е.И. Ступкин – известный в области и России краевед-исследо- ватель, издатель, коллекционер. Редактор, учредитель и издатель Вышневолоцкого историко-краеведческого альманаха – ВИКА, член Союза журналистов России, главный редактор издательства «Ванчакова линия», член Союза писателей РФ, автор шести книг, из них две в соавторстве. Почти все книги отмечены наградами и премиями: Област- ная литературная премия им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (2003) за альманах ВИКА, диплом Первого Всероссийского конкурса краеведческой литературы (2007) за книгу «Вышний Волочёк на старинных открытках», премия Российского фонда мира (2011) за книгу «Встал монастырек ново…», Губернаторская премия 1 ст. (2012) и позолоченная медаль 2-й Всероссийской выставки «Лит- фил 2014» за трехтомник «Тверская губерния на открытках», диплом «Ассоциации Тверских землячеств» за книгу «Вышневолоцкий уезд Тверской губернии в Отечественной войне 1812 г.» (2012). В 2009 году Е.И. Ступкин награждён дипломом Российской национальной премии «Общественное признание», в августе 2012 года ему присвоено звание «Почетный работник культуры и искусства Тверской области».
110. 110 Автор приносит искреннюю благодарность всем, кто помогал в создании этой книги: Коротниковой Ольге Юрьевне (Ольге Виор), Ступкину Александру Ивановичу, Ступкиной Юлии Евгеньевне, Кузнецовой Анастасии Евгеньевне, Кузнецову Сергею Павловичу, Мочаловой Фаине Евгеньевне, Франэку Игорю Рудольфовичу, Константинову Леониду Николаевичу, Усковой Светлане Васильевне, Виноградову Николаю Федоровичу, Шарову Юрию Павловичу. Отдельный низкий поклон Карасёву Евгению Кирилловичу, и уроженцу с. Болонино, автору стихотворения, помещенного на 4-ой странице обложки. Храм Покрова Богородицы с. Болонино. В этом храме крести- ли, венчали и отпевали моих предков: Ступкиных, Степановых, Плиткиных, Евдокимовых... Фото июнь 2014 г.
111. 111 Вступление. . . . . . . . . . . . . . . 3 Деревенька моя. . . . . . . . . . . .4 Печка-матушка. . . . . . . . . . . . .5 Первая фотография. . . . . . . .6 Зимнее утро. . . . . . . . . . . . . . .8 За горохом. . . . . . . . . . . . . . .10 Живодёров дом. . . . . . . . . . .12 Новый год. . . . . . . . . . . . . . . .14 Не взанарок. . . . . . . . . . . . . .16 Конюшня. . . . . . . . . . . . . . . .18 За клевером. . . . . . . . . . . . . .20 В пастухах. . . . . . . . . . . . . . . .22 В риге. . . . . . . . . . . . . . . . . . .24 Детские игры. . . . . . . . . . . . .27 Сараи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .30 Свистулька. . . . . . . . . . . . . . .32 Кино приехало! . . . . . . . . . . .34 Первый класс. . . . . . . . . . . . .38 Школа. . . . . . . . . . . . . . . . . . .40 Скирды. . . . . . . . . . . . . . . . . .43 Рваная книжка. . . . . . . . . . . .44 Болонинка. . . . . . . . . . . . . . .46 Сенокос. . . . . . . . . . . . . . . . .49 Вывозка навоза. . . . . . . . . . .52 Новая ладонь. . . . . . . . . . . . .54 Хорошули. . . . . . . . . . . . . . . .56 Теребленье льна. . . . . . . . . . .58 Лавка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .60 У болонинской лавки. . . . . .63 Мед. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .65 Праздники. . . . . . . . . . . . . . .69 Родители отца. . . . . . . . . . . .73 Моя крёсна. . . . . . . . . . . . . . .77 Чем пахнут дома. . . . . . . . . .80 Дела колхозные. . . . . . . . . . .84 Приложения . . . . . . . . . . . . 93 Приход Покровского храма с. Болонино в 1913 г. . . . . . . . .93 Деревня Поповское с 1947 по 2010 гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . .93 Моя родословная. . . . . . . . . .95 Ступкин Павел Трофи- мович. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99 Несчастная мать. Биогра- фия в стихах. . . . . . . . . . . . 100 Документы Ступкина П.Т. из Тверского архива КГБ. . .102 Странички военного би- лета Ступкина И.П. . . . . . .105 Карта детства. . . . . . . . . . . .106 Словарик местных слов и выражений. . . . . . . . . . . . . .107 Коротко об авторе. . . . . . . .109 От автора. . . . . . . . . . . . . . . .110 Оглавление. . . . . . . . . . . . . .111 Оглавление
112. 112 Книга детства Издательство «Ванчакова линия» Редактор Е.И. Ступкин Компьютерный набор и верстка: И.Р. Франэк, Е.И. Ступкин Корректор Ф.Е. Мочалова Адрес: 171163, Тверская обл., г. Вышний Волочёк Ванчакова линия, 17. Тел. 8 (48 233) 6 11 62. E-mail: wikavol@mail.ru Рисунки Л.Н. Константинова, А.Е. Кузнецовой Фото Е.И. Ступкина, С.П. Кузнецова Фото и документы из архива Е.И. Ступкина Объем 7 печ. листов. Печать офсетная. Заказ № 1972 Тираж 500 экз. Отпечатано в филиале ОАО «ТОТ» Ржевская типография 172390, Тверская обл., г. Ржев, ул. Урицкого, 91 E-mail: rzhevtip@yandex.ru Евгений Ступкин